Бункер - [20]

Опорный шест качается, и палатка резко перекашивается.

— Держите шест! — вопит Цвика. — Я же сказал, что надо колья закрепить!

Удар. Одна стенка взлетает и полощется, как белье на веревке.

— Смотрите! — кричит Цион. — Мыши!

В этот раз мыши не бегали, как обычно, под койками. В этот раз они искали не пищу, а убежище. Мыши не прятались, но жались к нам — серые, дрожащие комочки, с писком громоздившиеся друг на друга, обезумевшие строители рассыпающейся пирамиды. С каждым ударом ветра мышиная пирамида перекатывалась из угла в угол. Авраам брезгливо сбросил с ботинка одну мышь и со всего маху вдавил ее в песок.

— Ты что? — ахнул Цион. — Это же тварь живая!

Ури мрачно наблюдал за мышиной возней, и глаза его помутнели. Он отшвырнул кости и привстал.

— Ты куда? — спросил Шуки.

— Никуда, — пробормотал Ури и, покачиваясь, влез на койку. Его начало знобить, он натянул на себя одеяло и заскрипел зубами, перемалывая какие-то непонятные и бессвязные слова. Потом замолчал и отчетливо прошипел: «М-ы-ш-и».

Песок был взболтан в воздухе, как взвесь в химическом растворе. Все замолчали, и в это короткое мгновение вдруг раздался привычный и четкий щелчок передернутого затвора. Я только подумал — кто? Мы не успели даже переглянуться, как грохнула автоматная очередь, и мышиная куча распалась, оставив на песке десяток окровавленных трупиков.

В следующую секунду Цвика перемахнул со своей койки прямо на Ури, одной рукой перехватил автомат, а другой изо всех сил ударил его в лицо.

— Сукин сын! Гадина! Подонок!

— Дай ему еще! — испуганно орет Авраам. — Дай сильнее, пока он тут нас всех не перестрелял! Гашишник проклятый, тебя в тюрьму посадить надо!

Цион оцепенело смотрит то на меня, то на Авраама, то на растерзанных мышей, то на хохочущего Ури, который не чувствует ударов Цвики и не слышит наших голосов.

Я смотрю на свою потную ладонь и вытираю ее о рубашку. Согнуть кисть. Три складки. Пальцы еще дрожат. А если бы он меня сейчас убил? Почему меня? Не знаю.

— Отнимите у него все обоймы, — просит Цион.

— И автомат, — добавляет Авраам. По выпученным глазам и синеве на щеках видно, что он здорово перетрусил. — На базу надо позвонить, чтобы этого придурка от нас убрали!

Шуки подходит к Ури и заглядывает ему в глаза. Потом слегка шлепает по щеке. Ури вяло поводит рукой, как бы отмахиваясь от мух, и дергает головой, пытаясь встать.

— Нечего звонить! — Шуки трогает его лоб. — Очухается, тогда поговорим. Я с ним сам поговорю. Слышь, Цвика, не звони!

Цвика швыряет на рычаг телефонную трубку.

— Тебе что? Ты через неделю домой уйдешь! А мне с ним еще год вместе быть, понял? На кой он мне тут нужен!

Он тянет носом. Я тоже принюхиваюсь и вместе с песком и пылью чувствую накатывающую тошноту — глаза мои напарываются на разбросанные за койками мышиные части.

— Выкинуть! — командует Цвика. — Арье, давай быстро!

Я вытаскиваю из мешка саперную лопатку и, нагрузив ее мышиными останками, выношу наружу на вытянутой руке. За мной выходит Шуки.

— Глубже рой, — говорит он и вытряхивает из пачки сигарету, — тогда вонять не будет.

Песчаная буря ушла на запад, небо очистилось для первых звезд. До моего дежурства остается шесть минут — как раз, чтобы вымыть руки, надеть пояс с обоймами и взять у Цвики радио.

Арабская музыка. Арабская речь. То ли наши вещают на врагов, то ли враги — на нас. Амман передает старые шлягеры «Битлз». А вот и Израиль. Всплеск пианино и опоясывающий каскад барабанной дроби:

Господин Почти любил госпожу Уже,

Сказал почти об этом он, но все же не сказал.

Холодною зима была и вот уже прошла

Для господина Почти и госпожи Уже…

Цвика начистил ботинки и пошел голосовать на шоссе.

— Если меня кто спросит… — кричит он снизу.

— На базе крутится, — ору я.

Цвика поощрительно смеется, а я пытаюсь представить, как выглядит его Рути. Такая стройная, смуглая марокканка, волосы мелкими колечками, блестящие коричневые глаза, длинные ноги, маленькая грудь.

…Госпожа Уже в маленьком доме жила.

Там проживал почти и господин Почти,

Теперь никто там не живет,

Ни госпожа Уже, ни господин Почти[30].

Прямо про нас песня. Женя — «Уже», а я — «Почти». Так было и с отъездом в Израиль. Ну какие они нам братья, эти черные? Ты только послушай их музыку. А я уже привык и к музыке, и к черным, и к белым. Привык к жаре, ивриту, восточной лени, ежедневному напряжению радионовостей, Пуриму и Песаху, партийным склокам и политическим скандалам, всеобщей крикливости, перченой еде, разноязыким иммигрантам, религиозным соседям, зимним дождям и государственному гимну с его задунайской мелодией. Вот только к апельсинам не привык. Когда они созревают, у меня начинается аллергия от этого запаха, который висит над Страной Израиля три месяца. И все-таки, если бы я оказался сейчас в Канаде или в Америке и увидел во сне пардес[31] рядом с нашим домом, я бы, наверно, умер с тоски по нему.

Я встал со стула и прижался к воротам.

…Ты решил?..

Да, я решил. Я решил! Я решил! Я решил!

— Ты чего тут бормочешь? — неожиданно окликает меня Шуки. — Молишься, что ли?

С ним пришел Цион.

— Слушай, Арье, — предлагает Шуки, — бросаем жребий!

— На что?