Бунин и евреи - [4]

Среди трепетных почитателей Бунина нередко можно встретить убеждение, что, мол, Бунин был юдофилом и относился к евреям так же, как, например, это про себя говорил Максим Горький: «Еврей вообще симпатичен мне, а симпатия – явление “биохимическое” и объяснению не поддается»¹⁰.

Существует и противоположное мнение, что Бунину якобы был не чужд «типичный “расейский” бытовой антисемитизм, не очень злобный и, конечно же, не являющийся выражением какой бы то ни было законченной идеологии. Бытовые бунинские предрассудки не ограничивались репликами насчет евреев. Нелицеприятные высказывания писателя в адрес иноплеменников зафиксировал, например, в своих воспоминаниях¹¹ Владимир Зензинов¹², да и в дневниках Бунина на них можно натолкнуться. Все это – проявление болезненной раздражительности в форме аффектации, присущей русскому провинциальному барину, человеку, своевольному до самодурства, не считающемуся ни с законами логики, ни с правилами светского приличия, амплуа, которое Бунин культивировал еще до эмиграции, в противовес либерально-демократическим нравам литературной среды в столицах, и потом в эмиграции, как хранитель и представитель настоящего русского духа и быта».

Данное мнение, высказанное опять-таки в личной переписке, принадлежит одному западному слависту. Интересно оно в частности и потому, что включает в себя «типичный “расейский” бытовой антисемитизм» как одну из составляющих «настоящего русского духа и быта», т. е. придает ему статус «культурного кода», о чем подробнее будет сказано ниже. Истина, как обычно, находится где-то посередине. Скорее всего, по жизни, в бытовых ситуациях Бунин не выказывал себя ни юдофобом, ни юдофилом, а свои симпатии или антипатии по отношению к евреям проявлял в зависимости от конкретной личности, с коей ему приходилось иметь дело, да житейской ситуации. Он мог, например, использовать знаково еврейскую фамилию Шмулевич в качестве уничижительного именования писателя Ивана Шмелева, человека ему крайне не симпатичного, обвинявшегося после войны в пронацистских симпатиях. Здесь налицо, конечно, своего рода антиномия, но построена она на обыгрывании юдофобского стереотипа, что с позиции современных норм политкорректности недопустимо. Мог Бунин и подшутить, обыгрывая «еврейскую тему», с близким ему человеком и этим его задеть – см. ниже эпизод с Семеном Юшкевичем; мог, не исключено, в силу природной вспыльчивости, при случае, в узком кругу, и до брани опуститься. Но при всем этом сам «еврейский колорит» его не только не раздражал, а, скорее, был ему симпатичен. Как свидетельствует Бахрах, он «любит пойти иногда в еврейский ресторан и отлично осведомлен о многих патриархальных еврейских обычаях, которые практикуются только в очень ортодоксальной среде. Не знаю, где он мог эти обычаи изучить.

– Вот вам прекрасный обычай: глава семьи, почтенный старец с седой бородой и в ермолке, после какой-то праздничной трапезы торжественно обмакивает свой палец в стакан палестинского вина – уж очень оно на мой вкус крепкое – и потом резким движением стряхивает осевшие на пальце капли с возгласом: “Да погибнут враги Израиля!”.

Он часто делает это сам, посылая цветистые проклятия по адресу политических врагов»¹³.

Исследовать отношение Бунина к евреям интересно не только в бытовом плане, но и в мировоззренческом, поскольку юдофобия, как уже отмечалось выше, – один из русских культурных кодов, сопутствующий всему «сугубо расейскому». Антисемитизм же и диктуемый им «еврейский вопрос» всегда остро стояли на повестке дня, как в повседневной российской политической жизни, так и в эмигрантской среде. Да и сегодня, например, тема «Бунин и французы», в научном плане совершенно не раскрытая, звучит вполне нейтрально, тогда как «Бунин и евреи» – провокативно, в чем автор убедился на собственном опыте.

Одним из объяснений этому феномену, является неадекватность восприятия определений «русский» и «еврей», поскольку в исконной русской ментальности они находятся на разных уровнях ценностной шкалы. Например, в качестве наивысшей похвалы Чехову, Бунин пишет: «Толстой, отношение которого к Чехову было отношением нежной влюбленности, сказал: “Вот вы – русский! Да очень, очень русский”, – ласково улыбаясь, обнял Чехова за плечо…»¹⁴.

Трудно представить себе, что в такой форме Толстой мог отозваться о каком-то близко знакомом ему еврее, например, своем яснополянском домашнем докторе Григории Моисеевиче Беркенгейме (1872–1919), который, по отзывам современников, был «опытный врач и умный, милый человек, хорошо знающий и понимающий семейные отношения в доме Толстых»¹⁵.

Прямая замена знакового определения «русский» на «еврей» с сохранением смысла и хвалебной интонации высказывания просто-напросто невозможна. А вот в аналогичном гипотетическом случае с французом или же грузином, малороссом, армянином… никаких затруднений не возникает.

В эпоху «серебряного века», в условиях неприкрытой враждебности царской власти по отношению к своим еврейским подданным, Бунину, как, впрочем, и другим русским писателям и общественным деятелям, не раз приходилось делать выбор – «за» он или «против» евреев. Такого рода позиционирование становилось особенно актуальным на фоне еврейских погромов 1905–1907 годов и изгнания евреев с насиженных мест в годы Первой мировой войны.