Бумеранг на один бросок - [47]
Пальмы шуршали тяжелой листвой, где-то за холмами пело свои древние песни эль Медитерранео — Средиземное море, дул прохладный ветерок. Жизнь продолжалась, несмотря на все неприятности.
Вечером должна была состояться тренировка, на которую меня давно уже не тянуло, как раньше. И у меня был повод, чтобы туда не явиться — злосчастная математика. Разумеется, многие с радостью поменялись бы со мной местами, чтобы провести час-другой в обществе Марии Санчес… Увы, я был равнодушен к ее холодной, почти нечеловеческой красоте. Мое сердце было отдано отталкивающей и притягательной одновременно великанше из Галактики… Поэтому углубленное освоение топограмм представлялось мне ничем не подслащенной пыткой, а кабинет математики — чем-то вроде «железной девы», светлой, просторной и со всеми удобствами.
Однако же учитель Мария Санчес встретила меня на скамейке в Абрикосовой аллее. «Севито, мне очень стыдно, но я слишком занята сегодня, чтобы уделить вам достаточно внимания… впрочем, сеньорита Антония прекрасно разбирается в предмете и легко меня заменит. А вы, в свою очередь, поможете ей… в чем она попросит вас помочь». Мне ничего не оставалось, как промычать обычное «Угу». «Вот и прекрасно… Антония, подойдите, дитя мое».
И появилась Антония.
4. Самая красивая страшилка
Белая накидка до пят, просторная белая панама, темные очки на пол-лица. Гриффин, человек-невидимка, женское издание. Диковатая новенькая с севера.
— И ничего смешного, — донесся из-под панамы ворчливый старческий голосок.
— Северин и не думал над тобой смеяться, nina, — проворковала Мария Санчес. — Он тоже приехал к нам издалека и был вынужден привыкать к нашему солнышку.
— Что, из такого же далека, что и я? — проскрипела Антония.
— Северин родился на Тайкуне, nina, — пояснила Мария Санчес.
— Тайкун… это слишком близко, почти Земля.
— Нет, дорогая, Тайкун — это самая далекая планета Федерации. Дальше — только исследовательские миссии.
— Так я же говорила вам…
— Северин, — строго сказала Мария Санчес. — Антония родилась и провела детство на планете… м-мм..
— Мтавинамуарви… что тут сложного?
— Никогда не слышал, — буркнул я без особого дружелюбия.
— Конечно… никто не слышал…
Кажется, впервые я видел Марию Санчес растерянной. Ироничная небожительница не знала, как ей вести себя с этой брюзгливой старушонкой из самого дальнего далека.
Надо ли говорить, что и я не воспылал к своей новоявленной репетиторше горячей симпатией?
— Так я оставлю вас, — торопливо сказала Мария Санчес и едва ли не бегом устремилась в глубь аллеи.
И я остался наедине с этим привидением.
— Классные у тебя мовиды, — сказал я, чтобы хоть как-то завязать беседу.
— Это не видеал, — ответила она. — Вернее, конечно, видеал, но не в первую очередь. Это настоящие солнцезащитные очки. Здесь слишком яркое солнце. На Мтавинамуарви такого не было.
— Мтави… мурави… — проговорил я с вызовом. — Подумаешь! Если хочешь знать, я вообще эхайн.
— Не выдумывай. Эхайны на Земле не живут.
— Живут, и очень распрекрасно.
Из-под накидки выпросталась тонкая, бледная до голубизны рука и приопустила тёмные окуляры. Оттуда на меня укоризненно глянули огромные серые глаза.
— Ты обманываешь меня, — сказала Антония. — И тебе должно быть стыдно.
— Ни чуточки, — сказал я. — Мое настоящее имя — Нгаара Тирэнн Тиллантарн.
Я никому об этом еще не говорил. И, тем более, никому не показывал свой заветный медальон. Но других доказательств своей нечеловеческой природы у меня все равно не было.
Антония поднесла медальон к лицу, словно у нее было нехорошо со зрением.
— Это на эхойлане, — вдруг сказала она.
— Я знаю. А вот откуда ты…
— Я изучала историю Великого Разделения.
— И я тоже изучал.
— Но я изучала ее углубленно.
«Зачем?» — хотел было спросить я, но промолчал.
— Эхайнский медальон, — констатировала Антония, возвращая его мне. Пальцы ее были холодные и сухие. Как маленькие змейки. — Может быть. Это ничего не доказывает.
— А я ничего и не собираюсь никому доказывать, — сказал я. — Так мы будем говорить о математике?
Антония кивнула.
Я раскрыл свой видеал, и она снова заворчала, что такого запущенного и захватанного пальцами экрана никогда не видела. А потом заговорила своим скрипучим, пресекающимся голоском, и говорила два часа без остановки, прерываясь на то лишь, чтобы глотнуть апельсинового сока из фляжки. Что же до меня, то я нависал над нею, как самый глупый портовый кран, и не издавал ни звука.
Она разбиралась в полиметрической математике ничуть не хуже Чучо. Но, в отличие от него, могла объяснять, а не просто шипеть, шерудить конечностями и ругаться. Быть может, она разбиралась в предмете не хуже самой Марии Санчес. Половины ее слов я все равно не понимал, но кое-что вдруг само собой, словно по волшебству, сделалось доступным и даже банальным. Это было удивительно.
