Бумажный домик - [37]

— А куда-нибудь еще она не пыталась устроиться?

— Конечно, и не раз, но ей нигде не нравилось. «Все французы грязнули и жадюги!» — так она мне сказала.

Наконец ко мне нанимается весьма энергичная девушка.

— Я чувствую, что буду здесь счастлива, — говорит она.

Она умеет отвечать по телефону, стряпать и изъясняется даже чересчур изысканно, что вызывает беспокойство.

— Может, вам лучше поискать место секретарши? — робко спрашиваю я. Она мне кажется слишком прекрасной для нас.

— Нет-нет, вы мне подходите.

Мы назначаем встречу на понедельник, на одиннадцать часов утра. В одиннадцать — никого. Проходит день, еще один… Снова пустыня, где громоздятся горы грязной посуды.

— Ты считала, что она слишком хороша для нас, наверное, тебе удалось ее убедить, — объясняет Жак, смирившись с судьбой.

И снова начинается эпоха поисков прислуги.

Аллегра

— Что у тебя за платье, просто прелесть! — восхищается Аллегра. — Ты видела рыжую юбку у Жанны — какой красивый цвет! Что скажешь о персидских ситцах, которые носят в этом году?

Она обращает внимание на наши юбки, пояса, туфли. Она замирает у краешка стола и как завороженная разглядывает фотографии в «Вог», «Элль» или «Мари-Клер».

— Посмотри, какое потрясающее сочетание цветов! И эти карманы полукругом — это что-то новенькое, не правда ли?

— У Аллегры, — говорит Жанна, — в голове одни тряпки. Не знаю, думает ли она когда-нибудь о чем-то другом.

Может, и так, не знаю. Аллегра хочет ребенка, но ее муж Рене против. («Произвести на свет ребенка… такая ответственность… вся политическая конъюнктура… бомба…»)

— Он боится, что шум помешает ему работать, — безмятежно объясняет Аллегра, — но когда ребенок появится, он привыкнет.

И она готовит приданое. Рене обличает раскол левых сил, сделку правых, непоследовательность церкви, ничтожество интеллектуалов, пошлость всех остальных.

— По утрам он пьет у меня теплый лимонный сок, — нежно говорит Аллегра. — Я считаю, что у него больная печень.

Ко мне рвется один сумасшедший автор. У нас в гостях Аллегра. Мы с Жаком держим совет. Если я приму его, не поощрю ли я тем самым его безумие? А если не приму, не уклонюсь ли тем самым от своего долга перед издательством, которое… Мы вспоминаем писателей прошлого, страдавших нервными расстройствами, мы говорим о неврозе как социальном явлении, о бессилии властей и психоаналитиков. Время идет. Долорес в смятении просовывает голову в дверь: «Он мечется, как зверь в клетке. Он грызет ногти. У него все лицо дергается». Над нами нависает тень катастрофы. А в рукописи его что-то есть.

— Ты представляешь себе этого типа в «Лектюр пур тус»?[11] — спрашиваю я малодушно.

— Нельзя решать вопрос о рукописи, думая о «Лектюр пур тус», — отвечает Жак.

— Нет, конечно, но ведь он от нас не отвяжется, придется выслушивать про все его несчастья, он будет звонить нам в полночь, выставит нас на посмешище…

Нам и так хватает хлопот с психически здоровыми авторами. Помню одну мамашу, которая звонила мне в одиннадцать вечера, прерывая мой первый сон, и кричала, что ее сын — гений. Через неделю мне это уже не казалось таким трогательным. От сумасшедших быстро устаешь.

И все же я иду к нему, чтобы отдать себе отчет в размерах катастрофы. В столовой — умиротворенный, улыбающийся, ну настоящий джентльмен — сидит наш «псих» (каждые пятнадцать секунд у него чуть заметно подергивается рот) и слушает щебетание Аллегры, которая устроилась рядом. Мне без всякого труда удается его выпроводить, он спускается по лестнице с рукописью под мышкой и снизу в последний раз машет рукой Аллегре.

— Как, это тот самый? — спрашивает она.

Я знаю, что Жанна, несмотря на всю свою доброту, считает Аллегру глуповатой. Красавицей ее тоже не назовешь, но это не так уж и важно.

Трини

Несколько недель я думала, что совершенство все же достижимо. Долорес вновь сбежала от нас и торжественно вселилась на улицу Сены в качестве консьержки, ее место заняла Тринидад, которую мы зовем Трини. Это женщина пятидесяти лет, чистоплотная и опрятная, красотой особенной не отличается, крепкая и коренастая. «Кубышка», — говорит Даниэль. Но, похоже, она наделена массой хозяйственных достоинств.

— Что ты думаешь о Трини? — робко спрашиваю я Жака.

— С точки зрения пластики интереса не вызывает, — коротко бросает он.

Альберта тоже не проявляет никакого энтузиазма.

— В нашей рождественской пьесе она участвовать явно не сможет. Сразу видно, театр она не любит.

— Скукота, — таков лаконичный приговор Полины.

Что касается Венсана, который всегда очень четок и педантичен.

— Прежде всего хочу отметить, что ей явно не хватает пред-ста-ви-тель-но-сти… — определяет он, тщательно выговаривая каждый слог.

Я злюсь на себя, и, как всегда, отчасти меня возмущает моя же собственная слабость.

— Дети, когда вы наконец усвоите, что прислуга в доме существует вовсе не для того, чтобы служить вам моделью или источником вдохновения (это для Жака), играть на флейте, блистать драматическим талантом и развлекать вас, а для того, чтобы готовить еду и пришивать пуговицы. И если она делает это хорошо, то я предпочту ее всем певицам, флейтисткам и другим живописным персонажам, по милости которых я до этого времени всегда стирала белье сама!