Бумажный дом - [12]

Это немаловажно. Надеюсь, вы меня поймете. Представьте себе на минутку, что в течение всей своей жизни вам удалось собрать ряд воспоминаний о детстве: ощущения, запахи, свет, падавший на волосы матери, первые приключения во дворе, более или менее хаотичные впечатления о чем-то невыразимом, что тем не менее составляет для вас память о детстве с его страхами, радостями и волнениями. Затем идет реестр вашего взросления. Школа упорядочивает. Учителя, одноклассники, первые шалости — и так вы продолжаете накапливать воспоминания обо всем пережитом до сегодняшнего момента.

Однажды, совершенно неожиданно, вы утрачиваете порядок этих воспоминаний. Они есть, но отыскать их уже невозможно. Вы ищете образ своей первой женщины, а находите ботинок, который грызла собака на далеком пустыре вашего детства. Ищете лицо матери — а находите неприятного типа в темном государственном учреждении. Ваша история кончена. Я думал об этом, пытаясь понять поступок Карлоса. Хуже всего то, что факты здесь, они ждут, чтобы вы их нашли, — а вы никак не можете это сделать. Это не забытье, милосердно скрывающее то, что вы не в состоянии вынести. Это запечатанная память, сводящий с ума зов, на который вы не можете ответить. У него не сохранился даже тематический каталог, который он презрел в поисках новой, более сложной, но в то же время и более хрупкой системы.

В общем, он увез книги в Рочу. На полоску песка между лагуной и морем. Тяжелое путешествие — ведь книгам пришлось преодолеть более двухсот километров в нескольких крытых грузовиках. Наверняка их доставили по грунтовой дороге, а потом перевозили по песку в телеге туда, где почти на самом пляже стояла открытая хижина.

Как вы думаете, что он с ними сделал? Разыскал местного каменщика из тех, что работают с деревом и цементом, ставят окна, перевязанные проволокой, и кладут соломенную кровлю, забивают гвозди толщиной в палец, бурят скважины и делают сухую кладку из камня с одним и тем же непредсказуемым, неопределенным результатом. Эти люди не задают вопросов и делают то, что им скажут, как получится, пока им за это платят, потому что им там не жить.

Так вот — Карлос попросил каменщика из Рочи, чтобы он забил в песок стойки оконных рам и стойки дверного косяка, а из камней сложил очаг. Когда очаг был готов и торчал из бока хижины, а стойки оконных и дверных рам были вбиты, Карлос попросил, чтобы тот подготовил цементную основу. А поверх цемента — вы поймете, что одно упоминание об этом приводит меня в ужас, — он попросил уложить вместо кирпичей книги.

Да, именно так, как вы слышите. Под полуснисходительным-полуравнодушным взглядом каменщика, готовившего смесь, он принялся отбирать из горы книг, выброшенных из телеги на чистый белый песок, те, что должны были защищать его от ветра, дождя и суровой зимы. Его уже не волновали дружба или вражда между авторами, сходства и противоречия между Спинозой, ботаникой Амазонки и «Энеидой» Вергилия; хороший или посредственный у книг переплет, есть ли в них гравюры или иллюстрации, разрезаны они или это инкунабулы. Важны были разве что размеры каждого тома, его толщина, способность переплета выдержать строительный раствор из извести, цемента и песка. Каменщик установил том энциклопедии на углу одной из свай и отсчитал фолианты коллекции, выравнивая их по нитке, служившей ему направляющей.

Мне так легко представить, как он говорит: «А почему нет? Это же ровная штука, как камень. Даже более однородная, чем камень. Почти как кирпич. Не беспокойтесь. Это высший класс».

Представляю себе, как Карлос сидит на стуле между сваленными с телеги книгами и линией моря, в соломенной шляпе, защищающей его от яростного солнца Рочи, руки на коленях; прислушиваясь к шуму лопатки каменщика, проходящей по корешку его исписанных на полях книг с бесполезными ссылками на другие книги, комментариями, которые он никогда уже не сможет просмотреть, переосмыслить, преобразить в свете новых прочитанных книг. Ни печальный, ни радостный, онемевший от своей жестокости, под защитой посвистывания каменщика, включенного радио или гула океана и криков чаек над пляжем.

Я долго над этим размышлял. Он, должно быть, бродил там, пока возводилась стена, подавал томик Борхеса, чтобы закрыть нижний ряд под окном, Вальехо — около двери, сверху Кафка, а рядом Кант и «Прощай, оружие!» Хемингуэя в твердом переплете; а дальше Кортасар и всегда объемный Варгас Льоса; Валье Инклан с Аристотелем, Камю с Моросоли[42] и Шекспир, отвратительно связанный с Марло цементным раствором; все, обреченные на возведение стены, на отбрасывание тени. «Тут будет тепло, да? По-моему, да», — наверное, кричал рабочий, чтобы его ободрить, чтобы прогнать застывшую маску с его лица, окаменевшего так, словно на него тоже вылили ведро раствора. Потому что на его лице громоздилось окончательное одиночество этих книг, которые уже никто никогда не раскроет, на которые никто не посмотрит с желанием, и никто не скажет важному гостю: «Ну, все я их не прочел. Они со мной уже многие годы. Взгляните, у меня есть кое-что, что наверняка вам понравится».