Бульвар - [3]

Младше Юлика лет на пятнадцать — уже тоже побывала замужем, — она называла его «мой стари­чок». И в этом не было издевки или какого-то оскор­бления, которое обычно возникает между мужем и женой после совместно прожитых лет. Скорее, мне виделось легкое кокетство, даже подчеркнутая гор­дость за определенный статус — «старичок».

А «старичок», тем временем, был неугомонный, даже жадный к жизни. Быстрый и легкий на подъ­ем, он всегда куда-то спешил и ничего не успевал. Множество разных идей, которые вмещались в его голове — будь то создание свободного театрально­го профсоюза и многое другое, — обычно так и ос­тавались на уровне разговоров. Талантливый ак­тер. Мало таких. И это подтверждало то немногое, созданное им на сцене, отличие, сверкающее малю­сенькими крупинками. Банальная истина: талан­тливых всегда мало, пересчитать можно... Сказать точнее — единицы.

Юлик и был такой единицей. И не успел. Не ус­пел во всем своем эмоциональном изображении за­явить свое, только ему — и никому другому! — Бо­гом данное, внести в мир людского несовершенства свое лучшее и искреннее, даже им самим до конца неосознанное, так как талант не всегда осознает то необычное, подаренное ему Богом, что отдается лю­дям на суд, на их голосование — безжалостное, жес­токое. Талант — вечное распятие...

Юлик не успел. Он распинал сам себя. Если не дать выход энергии, которая накапливается в за­мкнутом пространстве, — будет беда.

Каждый человек — это своеобразный очаг энер­гии. Одни выделяют ее — будто сгорают сырые дро­ва, другие — будто горит каменный уголь, третьи похожи на сгорание бензина... А есть и такие, у кого это выделение случается с силой ядерной реакции... И ее выход обязательно должен иметь свое направ­ление и свой спрос. Неизвестное делается извест­ным, когда за него приходится платить наивысшей ценой. Цепная ядерная реакция не имеет границ в выделении энергии. Неразумное к ней отношение требует высшего счета.

Не могу понять, не могу... И не дает покоя нечто такое, что зажег во мне телефонный звонок.

Близкое предчувствие смерти, которая, как тень, всегда ходит рядом с нами, и адское напоминание об этом — смерть Юлика — та редкая минута, ког­да, забыв про всю земную суету, мы на мгновение за­думываемся про вечность. Мы как будто примеряем на себя время, когда сами однажды станем напоми­нанием другим. И страхом наполняется сердце. Цеп­ляемся за жизнь изо всех сил, спасая свое плотское, которому до боли, до отчаяния нравится все земное, что расцветает под солнцем. Мы боимся, мы не хо­тим отказаться от себя, от своего нечистого тела, ко­торое сильно провоняло потом и жиром, покрылось струпьями и язвами, сухой чешуей псориаза. Мы любим это тело. Любим самозабвенно и готовы за­щищать его до последней возможности. Мы не хо­тим его потерять.

Юлик?! Не могу ответить за тебя. Думаю, и ты не избежал этой отвратительной самовлюбленности ко всему своему телесному.

Человек всегда начинается со слабости, со страха.

И вся гордость и ценность в том, чтобы их превоз­мочь, преодолеть. А для этого перво-наперво нужно встать на тот путь, решиться. Как легко все звучит на словах — «встать», «решиться», — и как бывает невозможно это сделать в реальной жизни.

Тебя несет жизненное течение, кружит тебя, как ему вздумается — и не борись с ним. И будет тебе, как всем, и ты будешь, как все. И даже согласив­шись с этим, талантливая душа однажды все-таки не выдержит той смиренности: вдруг вскипит своей болью, диким, неиздержанным противостоянием, пылким желанием сказать свое, уже невозможное держать в себе — и начинает болеть...

Ничего оригинального в Юликовой болезни — если только в болезни может быть что-то оригиналь­ное — не было. Славянское безумство глушилось рюмкой. Когда другие собирались расслабиться, снять стресс, то делали это обычно как минимум вдвоем.

Юлик обычно — один: тет-а-тет.

«Заходи, Юлик», — приглашали к себе актеры, которые снимали стресс, что накопился за несколько дней напряженной работы. При этом закусывая грилем, курицей, лангетом. Здесь нужно объяснить: гриль — кусочек батона, подсушенный на отопи­тельной батарее; курица — кусочек свежего батона; лангет — тонко нарезанный черный хлеб. «Заходи, заходи», — сердечно приглашали Юлика, подавая ему рюмку. «Нет-нет! — отмахивался он. — Месяц как в рот не беру. А вы пьяницы! Презираю вас!». Шутил, топорща усы, и исчезал за дверью.

Через полчаса в коридоре слышались тяжелые шаги, с грохотом открывалась в гримерку дверь и на пороге, с холодным взором, крепко держась за дверную ручку, стоял Юлик. Не совсем подвластны­ми ему губами он приветствовал компанию: «При­вет, обалдуи!».

Вопрос, который мучительно засел во мне — по­чему так, почему? — не имеет ответа.

Неужели поднятые Юликом паруса нельзя было приспустить, как только начиналась буря? Неужели обязательно плыть, когда трещит мачта и на кусоч­ки рвется полотно? Пожалуй, можно опустить, и не плыть можно, залечь, затаиться, но это при условии отсутствия цепной ядерной реакции...

Последний выход Юлика на сцену в им же при­думанной роли, какой даже не существовало в пьесе (хотел работать вместе с женой, которая исполняла одну из главных ролей в спектакле), еще раз подчер­кнул отличительность его таланта. Таланта невос­требованного, таланта терзающегося одиночки.