Бульвар Ностальгия - [15]

нужны.

– Гитары говоришь, – Макарыч скосился на лес гитарных грифов, стоявших

вдоль подвальной стены.

– Зачем вам гитары? Вон их у вас сколько, что «Першингов» у Чемберленов. Где

вы их только берете? В магазинах-то их днем с огнем не найдешь, понишь?

Разговор невольно стал перетекать в музыкальное русло.

– А это у вас что, «семиструнка»? – старлей косанул на стоявшую поблизости

«доску» производства апрелевской муз. артели.

– Да нет, Макарыч, ты что! – невольно перейдя на «ты», дружно загалдела

подвальная братия. Мы на «семиструнках» давно уже не лабаем.

– Чего, чего? Это что за феня такая, почему не знаю? – спросил Макарыч.

– Лабаем, ну значит– играем по-нашему.

– А! Ну, тогда понятно, а я это, понишь, на «семиструнке» Высоцкого лабать

могу. «Если друг оказался …» и это «На братских могилах…», и еще эту. Как

её? Ну, эту… помните «Сколько раз тебя из пропасти вытаскивал»

– «Скалолазка» что ли? – подхватили «андеграундовские» музыковеды.

– Во-во, «Скалолазка». Ох, знал я одну, язви её в душу… – многозначительно

вздохнул старлей и смачно затянулся «беломориной»…

– Да ты что, Макарыч. Серьезно что ли, умеешь лабать? – изумилась подвальная

ватага. – А ну-ка изобрази!!

– А че, и изображу. Вы че, понишь, думаете, что если я– мент, так мне все

человеческое чуждо? Нет, шалишь, братва, Макарыч и жнец, и на игре дудец!

Ну-ка, дай сюда вашу балалайку.

Через мгновение гитара была перестроена, и Макарыч – живое воплощение

«гуманной власти», запел.

Хотя какой «властью» являлся этот вечно задерганный начальством и

общественностью опер, ненавидимый блатными и проститутками «мусор»,

презираемый битниками и свободными художниками «ментяра».

– Ну как? – закончив песню, скромно спросил нас старлей.

– Да, здорово, Макарыч, – зааплодировали участковому «МакКартневцы» Тебе

бы на шестиструнке выучиться, да «Yesterday» c «LЕT it BE» слабать.

– Так покажите, я смышленый, – и Макарыч охотно уставился на новые,

незнакомые ему аккорды. За разговорами, музыкой и «бухаловом», незаметно

пробежало время. Когда обнявшаяся шинельно-мохнатая кодла с громкими

песнопениями и безумными планами на близкое вооруженное восстание

вынырнула из подвальных глубин, на дворе уже свирепствовала холодная ночь,

светом далеких созвездий дарившая нам веру в скорые перемены. Но новый

день не принес перемен, до них еще было далеко…

Жизнь распорядилась так, что вскоре я уехал в другой район города. И теперь

лишь изредка наведывался в свой старый дом. Я знал, что Макарыч по-

прежнему на боевом посту вверенного ему Пролетарского района. Имел

сведения, что Стас научил-таки его шестиструнным аккордам и потихоньку

приобщил старлея к искусству «Великого Ливерпульца». Потом вдруг пошли

слухи, что то ли Макарыч кого-то застрелил, то ли Макарыча…

Цветными лепестками облетела моя юность и молодость, а на пороге

зрелости судьба привела меня под крышу районного ОВИРА. Народу у дверей

по утрам набивалась прорва.

– Чё, кучерявые, в теплые хаты захотели? – обращался к отъезжающим

молодцеватый старший лейтенант.

– Открывай, старлей, время! – требовал народ.

– Я те щас открою, – шипел лейтенант и тянулся к кобуре с «Макаровым»

Эмигрантская публика покорно стихала.

Наконец, все бумаги были в кармане, и я отправился прощаться с городом, где

прошла моя первая половина жизни. За день обошел я все близкие мне некогда

уголки. Пришел и к подвальной двери…

Короткий декабрьский день затухал в свете зажегшихся фонарей. Падал

снег, и грустно смотрел на меня старый дом. Такая заветная некогда дверь

сегодня была широко распахнута и сиротливо смотрела на мир заржавевшим

завалом. Те же, кто когда-то ломал её в поисках обманчивой свободы, выросли

и, позабыв о своих мечтах, – кто спился, кто обзавелся семьей, а кто иномаркой.

Ну, а новое поколение выбрало «Пепси». Было тихо, пахло сыростью, мышами

и кошачьей вольницей. Долго стоял я у двери, вспоминая слова из «Yesterday.»

«Я вчера

Огорчений и тревог не знал.

Я вчера еще не понимал,

Что жизнь нелегкая игра»

Через несколько дней сверкающий авиалайнер увез меня из заснеженных полей

моей милой Родины туда, где нет ни метелей, ни снежных бурь.

Минуло несколько лет. Как-то хамсиновым вечером брел я, грохоча своей

продовольственной тачкой по булыжной мостовой тель-авивского Арбата.

Раскаленный солнечный диск бросал свои прощальные лучи на задыхающийся

город. В жарком вечернем мареве дома, деревья, машины и люди казались

какими-то размытыми, нечеткими, призрачными. Из всей этой химерической

картины реальными были только долетевшие до меня аккорды «Yestеrday».

Позабыв о жаре, о нелегкой ноше поспешил я на любимый мотив и вскоре

увидел сидевшего на тротуарном бордюре гитариста. Пел он плохо, но

выглядел весьма колоритно. Длинные волосы были схвачены брезентовой

ленточкой, на шее болтались чьи-то хищные зубы, худые икры обтягивали

истертые до белизны джинсы фирмы «LEE», на боку болталась пистолетная

кобура. «Боже мой, – пронеслось в воспаленном хамсином мозгу, – да ведь это -

же Макарыч!»

Сердце мое упало куда-то далеко вниз. В висках заухали молотки. Макарыч?

Неужто он??!! Напряженно вглядывался я в черты, знакомого и вместе с тем

незнакомого мне лица, как будто от решения этого вопроса зависело что-то