Бухта командора - [45]

Самолет, в котором мы летели, гремящий, свистящий, больше всего напоминал летающую консервную банку. Он круто взмыл над рекой, сделал поворот и, оставляя за хвостом Мезень с ее плотами, синим устьевым разливом и россыпью деревянных домов по берегам, лег курсом на север.

Полярный круг, невидимая и необозначенная линия, прошел под крылом, и мы очутились в местах, где бывает незакатное солнце. Внизу снова двигались, уходя из-под крыла, зеленые и ржавые пятна.

Была посадка в тундре. Едва открыли дверь, как рой слепней, зеленоглазых, алчных, бросился в кабину.

Пилоты торопились, они не стали выходить из машины, несколько пассажиров покинули самолет, кто-то один сел, дверь снова захлопнули. Отбиваясь от слепней и хватаясь друг за друга, чтобы не упасть — самолет долго бежал по кочкам, — мы пережили взлет. В кабину со свистом ворвался ветер, слепней отнесло и прижало к задней стенке.

Рыжая тундра и коричневые торфяные речки справа, слева — блестящее на солнце море. Час полета, и мы у цели — самолет уже катится по гладкому песку. Над горбатой оранжевой дюной висит полосатый маяк, а от него бегут к нам навстречу почерневшие от осенних и зимних непогод бревенчатые дома. Узкие, высоко поднятые над песком тротуары. Шойна.

ДЮНА

Я брел по поселку, с трудом вытаскивая из песка ноги. Желтая дюна наступала на дома.

Там, около аэродрома, где приземлился самолет, песок лежал тонким слоем. Самолетные шины едва отпечатались на нем.

У первых домов песок закрывал нижние венцы.

Здесь, в середине поселка, он уже доходил до окон.

Я прошел улицей, вскарабкался на вершину песчаного холма и от удивления присвистнул. Разбитые фарфоровые ролики висели ниже моих коленей. Рядом торчала из песка печная труба. Дюна поглотила дом.

Перевалил холм, и все пошло в обратном порядке: верхушки телеграфных столбов, концы труб. Остатки крыш. Стены, занесенные до половины. До четверти. Обнаженные, стоявшие на земле развалины домов. Отсюда дюна уже ушла.

Песок стал тверже, темнее. Близко вода.

Я вышел на берег моря.

Ровное и холодное, оно расстилалось до горизонта.

Белое море. Его горло. Я прилетел на полуостров Канин.

Над рыбацким, утонувшим в песке поселком Шойна тускло и малиново светило низкое солнце.

Был июль, второй час ночи.

СЛУЧИЛСЯ ШТОРМ…

Каждый день, проснувшись, я шел в контору портового пункта и узнавал, не идет ли мой кораблик?

ПТС — промышленно-транспортное судно — должно было прийти откуда-то с юга, забрать груз на Печору, а по пути сделать заход к бригаде охотников в Тархановку.

— Радиограммы нет… Сегодня не будет, — отвечали мне, и я отправлялся снова бродить по поселку.

Странное зрелище представлял он!

Со стороны моря на него наступала дюна. Отступая, он уходил в тундру.

Странными были дома. Добротные, рубленые, в два этажа. Однако во многих на окнах нет занавесок. Я подошел, ухватился за наличник, приподнялся на цыпочки, заглянул внутрь. Комната была пустой. Облупленная штукатурка лежала на пыльном полу. Мертвый дом…

Около большого пирса всего одна баржа. Десятка два легоньких карбасов в лагуне на якорях. Зато по берегу начиная от пирса в глубину лагуны полузарытые в песок, на боку или перевернутые вверх днищем, с проломленными палубами и бортами сейнера, сейнера. Целый флот. Тут же его мертвое береговое хозяйство: покосившиеся, с продавленными крышами, пустые сараи, пустые козлы для сушки сетей… Все заброшено, оставлено.

Я присел на корточки около старика, который на берегу чистил песком закопченный медный котел.

— Давно лежат? — спросил я, завязывая разговор, и показал на мертвые суда.

— Эти-то? — Старик отставил котел и охотно стал объяснять: — Семь лет. Рыбокомбинат когда-то тут был. Вон какой флот! А потом шторм случился. Страшная сила, такого и не упомнить — все на берег вынесло. Комбинат тогда и закрыли…

— Зачем же закрывать его было?

— Так сейнеров-то не стало.

— Новые могли дать.

— Так-то оно так. А что ловить?

Над нами возвышался пробитый, весь в дырах борт судна. Ржавая цепь выпала из клюза. В одном месте в борту было аккуратно выпилено квадратное отверстие. Через него достали когда-то мотор.

— А что ловить-то? — снова удивился старик. — Рыбы у берегов не стало. Это раньше, чуть отскочил в море — и бери. А сейчас рыба в океан ушла. А за Мурманском мы не нужны — там свои, железные ловят.

Я понял трагедию поселка. Ушла рыба, ловить ее маленькими судами стало невозможно, а ту, что осталась в малых количествах, невыгодно. И когда над Шойной прогремел шторм, небывалая погода, разметавшая и выбросившая на песок сейнерный флот, — рыбокомбинат, для которого был построен поселок, закрылся.

У людских поселений своя судьба. Они знают моменты рождения, юность, годы расцвета — уверенную в себе зрелость и, увы, старость. На Аляске стоит фантастический город Ном. В годы «золотой лихорадки» в нем жило 40 тысяч жителей. По шумным улицам скакали собачьи упряжки. По вечерам в ресторанах и игорных домах гремела музыка. Пышные траурные процессии провожали на кладбище, удачливых, золотоискателей, которым не до конца повезло в жизни.

Золото кончилось. Люди уехали. Теперь в этом городе живет всего две тысячи человек. Можно пройти несколько улиц — покосившиеся дома с заколоченными окнами и дверьми — и не увидеть дымка над трубой. Город умер.