Бухенвальдский набат - [28]

У ворот ждет Пауль Шрек. Он сдержан по природе, но я чувствую, что разволновался, увидя нашу полосатую процессию. Улыбается, что-то кричит, жестикулирует. Но лагерь есть лагерь, здесь не принято громко выражать свои чувства. Надо еще доложить дежурному эсэсовцу о нашей колонне и получить разрешение на вход в малый лагерь.

Вносим баки в один из бараков, ставим в ряд. Первая половина задачи выполнена: пищу донесли. Теперь надо кормить голодных. А пока можно перевести дух и осмотреться.

То, что мы увидели здесь, – не поддается никакому описанию. Даже сейчас, как только эта картина встает перед глазами, мне делается нехорошо. Представьте себе длинный узкий проход и по обе стороны четырехъярусные клетки. А в них только лихорадочные черные глаза на выбритых до синевы головах. Глаза жадно уставились на баки с пищей, другие с любопытством рассматривают нас, в третьих уже нет ни жадности, ни любопытства. Эти глаза умирают.

На что уж мы всего повидали, но тут оцепенели под взглядами этих бесконечных голодных глаз.

Да неужели у них можно отнять брюквенную похлебку!

Неужели!!

Как хорошо, что мы не волки, что мы донесли баки! Теперь я до конца понял одно лагерное выражение. Если заключенный слабел до того, что слово «доходяга» не вполне определяло его состояние, говорили: «он уж как еврей», это значило – совсем, безнадежно конченный.

Несколько дней точно в 12 часов мы собирались у кухни, поднимали полные баки баланды и тащили их в малый лагерь. Они все равно умирали десятками, эти евреи, но их пригнали несколько сот: и многих мы все-таки спасли…

Поручение Пауля Шрека я принял как поручение некоей группы, которая и меня на первых порах взяла под свою опеку, а теперь и от меня требовала отдачи. Конечно, любое поручение постараюсь выполнить непременно. Я обязан это сделать. А главное – хочу это делать. Так же, как мне в разное время помогали люди, я хочу быть полезным кому-нибудь. Разве я могу забыть людей, которые ходили за сыпнотифозными больными в лагере военнопленных в Полоцке?!

Что уж говорить – на госпиталь или больницу это заведение мало походило. Деревянный барак, голые нары. Больные валялись по нарам и по полу в сапогах, шинелях. Просили пить, но… вода не подвозилась Очнувшись после нескольких дней бессознательного состояния, я наблюдал, как санитары из военнопленных таскали снег в кружках и котелках, растапливали его на железных печках и теплой водицей поили тифозных.

И был там доктор-милый хлопотун. Я хорошо помню его густые, торчащие врозь усы, его белорусское мягкое произношение, его ласковые карие глаза. Он носил какую-то полувоенную одежду, но мне было сразу видно, что он не военный, а недавно мобилизованный гражданский доктор. Он входил по утрам, разбрасывая шутки и прибаутки. Однажды я очнулся от забытья и увидел его лицо, наклоненное надо мной.

– А… вот вы и проснулись, товарищ подполковник, – бодро приветствовал он меня. – А я вам малинки принес. —И подает мне дымящуюся кружку кипятка со свежим июльским запахом малины.

И в следующие дни он усиленно отпаивал меня «малинкой». Оказалось, где-то за бараком он нашел занесенные снегом кусты малины, обрывал верхушки и кипятил их в талой воде. Только это лекарство и было в его распоряжении. Но приправленное добрым словом и заботой, оно все-таки помогало.

Так неужели за такую доброту я не сделаю, что в моих силах, чтобы помочь другим?

Следующее поручение не замедлило. Тот же Пауль Шрек сказал мне однажды:

– Иван, послушай меня и пойми правильно. На одном из французских блоков есть странный человек. Его называют бароном. Вероятно, это так и есть. Он часто получает посылки с продуктами. Всего не съедает, но ни с кем не делится. Продукты портятся. Вокруг его нар стоит дурной запах. Иван, нужно этого барона… как это у вас в России называется? Пауль сжал кулак и спросил: – Вот это что?

– Это по-нашему кулак.

– Ну, а если сделать так, – при этом Пауль сделал энергичный жест другой рукой, как будто отсекая кулак, – был кулак и его не стало.

Я понял, что он хотел выразить, и громко рассмеялся:

– Это называется «раскулачить».

– Вот, вот, барона надо раскулачить. Немецкие и французские товарищи просят тебя это сделать.

Я пришел в полнейшее недоумение:

– Но, Пауль, почему я должен это делать, а не сами французы, которые живут с ним? Там есть и блоковый…

– Это наше общее дело, Иван. На том блоке, кроме французов, живут бельгийцы и люксембургцы. Среди них есть люди, которые считают, что нельзя посягать на личную собственность. Они боятся обидеть барона. А блоковый у них – немецкий коммунист. Ему это сделать тоже нельзя. Пойдут слухи, что немцы обирают, притесняют заключенных. Лучше всего это сделать тебе, Иван. Ты гигиенварт и можешь прийти на блок под видом санитарного контроля. Если же французы пожалуются эсэсовцам – блокфюреру, он только одобрит действие санитарной комиссии.

– Я боюсь другого, Пауль. Боюсь, что наше вторжение на французский блок вызовет нежелательный конфликт.

– Мы надеемся, Иван, на твою тактичность. Кроме того, там будут присутствовать очень авторитетные среди французов люди, например, Марсель Поль и полковник Фредерик Манэ, которых ты знаешь.