Будущее - [32]

Но кому это важно?

На траве валяются сотни парочек: болтают, нежатся, читают и смотрят вместе видео, кто-то пускает фрисби. Всем нравится эта трава. А над головами у нас парят апельсиновые деревья.

Корни их забраны в белые шары-горшки, шероховатые, будто бы вылепленные вручную, и каждое дерево подвешено за свой горшок на нескольких тросиках. Этих деревьев тут тысячи, и они-то как раз взаправдашние. Одни цветут, а другие, по нашей прихоти, уже плодоносят. Отлетевшие белые лепестки кружат и опускаются на манекен травы, сладкие апельсины падают в руки девушкам. Деревья летят над головами восторженной публики, как цирковые акробаты, им хорошо без земли: через подвесы к ним подведены трубки с водой и удобрениями, и это искусственное вскармливание куда сытней естественного.

А вместо поддельного неба — одно громадное зеркало. Оно покрывает столько же, сколько на полу покрывает мягкая трава: тысячи и тысячи квадратных метров, целый уровень большого восьмигранного небоскреба.

И в зеркале — перевернутый мир. Аккуратные кроны деревьев, которые висят в пустоте вверх тормашками, падающие вверх апельсины, расхаживающие по потолку смешные мухи-люди, и опять трава — мягкая, зеленая, неотличимая от живой ничем, кроме того, что она неживая. Стены зеркальные тоже — поэтому создается иллюзия того, что сады Эшера покрывают весь мир.

Почему-то в этом странном месте царит непередаваемое спокойствие и благодушие. Ни единого лица, испорченного тревогой, печалью или злобой. Полифония смеха. Благоухающие апельсины в нежной траве.

Поднимаю глаза — вижу себя, маленького, приклеенного ногами к потолку, болтающегося вниз головой, задравшего голову к небесам, но вместо этого уставившегося вниз. В меня летит ярко-желтая фрисби.

Перехватываю.

Подбегает девчонка — некрасивая вроде бы, но при этом удивительно милая. Черные волосы до плеч вьются. Глаза карие, чуть опущенные книзу, веселые и печальные одновременно.

— Прости! Промахнулась.

— Та же история. — Отдаю ей тарелку.

— А у тебя что случилось? — Она берется за фрисби, но не отнимает ее у меня; несколько секунд мы держимся за тарелку оба.

— Перепутал тубу. Теперь вот девять минут ждать следующую.

— Может, сыграешь с нами?

— Я опаздываю.

— Но до поезда еще ведь девять минут!

— Точно. Ладно.

И вот я, снарядившись на убийство, иду за ней вслед играть во фрисби. Ее друзья — все симпатичные ребята: открытые лица, улыбки честные, в движениях — покой.

— Я Надя, — говорит синеглазая.

— Пьетро, — представляется невысокий паренек с выдающимся носом.

— Джулия, — протягивает руку хрупкая блондинка; камуфляжные штаны с карманами болтаются на худых бедрах, в пупке пирсинг. Жмет крепко.

— Патрик, — говорю я. Нормальное имя. Человеческое.

— Давайте двое на двое! — говорит Надя. — Патрик, будешь со мной?

Над нашими головами — шероховатые шары-горшки, сплетение почти невидимых тросиков, маслянисто-зеленые листвяные шапки, воздух, маслянисто-зеленые листвяные шапки, ниточки тросиков, шероховатые шары-горшки, трава, счастливые люди играют во фрисби. Сады Эшера — заповедник счастливых людей.

Тарелка летит еле-еле, да и ребята эти — явно не спортсмены.

— Ничего себе у тебя скорость! — В Надином голосе восхищение. — Ты чем занимаешься?

— Безработный, — отвечаю я. — Пока что.

— А я дизайнер. Пьетро — художник, мы вместе работаем.

— А Джулия?

— Тебе Джулия понравилась?

— Просто спрашиваю.

— Понравилась? Скажи, ладно тебе!

— Мне ты понравилась.

— Мы здесь каждую неделю играем. Тут классно.

— Тут классно, — соглашаюсь я.

Надя смотрит на меня — сначала на мои губы, потом поднимается выше. Смазанная полуулыбка.

— Ты мне тоже… Понравился. Может, ну его, твой поезд? Поехали ко мне?

— Я… Нет. Мне нельзя, — говорю я. — Я опаздываю. Правда.

— Приходи тогда на следующей неделе. Мы обычно по ночам…

Она ничего про меня не знает, но ей все равно. Она не претендует на меня и не предлагает мне себя. Был бы я обычным человеком, мы просто сошлись бы на несколько минут, а потом рассоединились — и увиделись бы через неделю или никогда. Будь я обычным человеком, не принимавшим обетов, я ничего не требовал бы от женщин, и женщины ничего не требовали бы от меня. Когда-то люди говорили: подарить любовь, продать тело; но ведь от совокупления ничего не убывает. Наши тела вечны, трение не изнашивает их, и нам не надо рассчитывать, на кого потратить ограниченный запас их молодости и красоты.

Это естественный порядок вещей: обычные люди созданы для того, чтобы наслаждаться. Миром, пищей, друг другом. Зачем еще? Чтобы быть счастливыми. А такие, как я, созданы, чтобы оберегать их счастье.

Я назвал Сады Эшера заповедником, но это неправда. Кроме подвешенных апельсиновых деревьев, в этом месте нет ничего примечательного. Люди здесь такие же безмятежные, веселые, искренние, как и везде. Ровно такие, каким и положено быть гражданам утопического государства.

Потому что Европа и есть Утопия. Куда более прекрасная и величественная, чем смели воображать Мор и Кампанелла. Просто у любой Утопии есть задворки. У Томаса Мора процветание идеального государства было обеспечено работой каторжников — как и у товарища Сталина.