«Буду верен словам до конца» - [10]

Может быть, не очень яркие примеры, но характерные, – когда о. Василий еще диаконом служил в Шамордине, он не сердился на старенькую монахиню, забывавшую поставить аналой для чтения Евангелия, а спокойно ставил сам. Потом, будучи уже иеромонахом, исполнял во время службы обязанности диакона, почему-то не пришедшего, а также зажигал вместо пономаря лампадки семисвечника. Не только спокойно, но и с любовью.

Еще один свидетель приводит характерные для о. Василия черты его облика – наружного и внутреннего (это о. И-н): «Я впервые увидел о. Василия, когда он был в канцелярии секретарем о. Евлогия (сейчас владыки). Отец Василий тогда ходил в простой рубашке в мелкую клеточку. В нем было что-то необычное; хотелось его рассмотреть и понять – в чем изюминка. Он был рослый, богатырского телосложения, с правильными чертами лица… Его об лик изумлял, – хотелось почувствовать такого человека. Он был настолько скромный, что было неудобно к нему подойти с праздными вопросами, хотя с другими разговор завязывался сам собой. Наверное, он тогда уже читал Иисусову молитву… и потому разговоров не было… Когда о. Василий стал монахом, иеромонахом, то стал еще больший интерес вызывать у меня… Из числа братии о. Василий особенно выделялся, – сосредоточенный, с молитвой, гла за в пол, собранный. Мне было интересно, соответствуют ли такие внешние монашеские манеры его внутреннему состоянию. Это не было позой, – я про себя отмечал, что действительно соответствовало… Он обычно сидел у себя в келье, выходил только в храм и в трапезную; если к нему обращались с вопросами, он отвечал кратко и сразу шел в келью. Я не видел его даже прогуливающимся».

Отец Василий носил старую рясу, на которой были даже заплаты, – он сам и стирал ее. На ногах – кирзовые сапоги (с портянками, по-солдатски): это были его еще послушнические сапоги. Кто-то вспоминал: «Батюшку Василия было слышно издалека: когда он шел, то сапогами гремел». Попытки переобуть его во что-нибудь поудобнее не удавались. Так, до конца жизни он в этой кирзе и проходил: зимой и летом, в монастыре и в Москве на послушании; во время поездок в Троице-Сергиеву Лавру (он учился заочно в Московской Духовной семинарии).

Есть воспоминания и о том, как о. Василий постился. Это, конечно, отрывочные наблюдения, но уже и они весьма красноречивы. Случалось и так, как вспоминает тогдашний повар: «Придет, бывало, поздно, и спросит деликатно: „А супчику не осталось?“ – „Нет, отец Василий, уж и кастрюли вымыли“. – „А кипяточку не найдется?“ – Хлебушек да кипяточек – вот он и рад. Кроткий был батюшка, тихий». Вот другое воспоминание: «Был Успенский пост 1991 года, когда о. Василий служил в Шамордине. Я тогда только поступила в монастырь, работала на послушании в трапезной и беспокоилась, что батюшка не обедал. Шел дождь. И где-то в три часа дня я увидела в окно, как о. Василий идет под дождем спокойным шагом с красной дароносицей на груди, прикрывая мантией Святые Дары. Он ходил в деревню Каменку причащать больного. Потом зашел в трапезную и, отказавшись от обеда, попросил немного кислых ягод. Принесла я из кладовки ягод, он поел их немного, а на ужин не при ходил. На следующий день в обед он опять поел лишь немного ягод и опять не пришел на ужин. Лишь на третий день он съел с ягодами немного ржаного хлеба. Помню, я сильно удивилась такому воздержанию. Постом и так пища скудная, а он и этого не ест?» «У него, между прочим, – говорит о. М., – был прекрасный аппетит. Я с ним не сидел вместе за священническим столом, а отцы обращали внимание, что он старался есть овощи. К нему даже пододвигали тарелки с салатами. Не с его слов, а по моим наблюдениям, я замечал, что рыбу он ест неохотно… А другие мне говорили, что в отношении молочного тоже… Он по Лествичнику жил: и то мог, и то».

Вспоминают, что о. Василий был чужд смиреннословия. «Характернейшая черта о. Василия – отсутствие разговоров о смирении. И он даже это слово в наставлениях умудрялся обходить. И ни о каком смиреннословии никогда не могло быть и речи. Он хранился от этого. И на исповеди, и при советах он говорил, что о смирении мы говорить вообще не можем» (о. М.).

Вот еще некоторые штрихи из воспоминаний об о. Василии. «Когда о. Василий выходил из алтаря, когда заходил в храм, он ни когда глаз не поднимал» (м. Ф.). «Отец Василий не желал общений. Он убегал в келью свою» (она же). «Он нам говорил: „Нужно понять, что монашество заключается не в одежде, даже не в правиле, которое мы никогда не будем исполнять, а в покорности воле Божией“» (м. Л.). «Отец Василий был человек очень большой воли. Мне кажется, что он никогда в жизни не опускал свое молитвенное правило, – говорит о. Ф. – Помню, во время поездки в Архангельскую область мы с ним так уставали порой, что я думал: „Какое тут правило читать? Только бы рухнуть“. А он качался, но все равно читал правило… Полунощницу читал каждый день, повечерие все вычитает… Мы уже на ногах не держимся, не стоим, падаем, а он все стоит, читает». «Не смотря на свой строгий и иногда даже неприступный вид, о. Василий не производил на меня лично впечатления какого-то гордеца, холодного и нелюдимого человека. Ну, может быть, это потому, что я с ним пообщалась, почувствовала его неравнодушное сердце. А так, я знаю, что некоторые говорили о нем, что это гордец. Мне это непонятно. Просто он был человек с глубоко сокровенной внутренней жизнью. Мне кажется, это было видно с первого взгляда» (Е.).