Будочник-оратор - [2]
После этого патетического эпизода он приостановился, вздохнул – потом крякнул и, выставя перед собой секиру перпендикулярно, в знак твердости и прямизны, продолжал:
– Одним словом, пусть будут жены стихотворцами, математиками, министрами, явно или под рукой, по праву или на деле – пусть будут, чем хотят, – только не солдатами. Уступаю им пальмы – но лавры принадлежат одним воинам! Не для них создано это прекраснейшее, благороднейшее и первейшее в государстве звание; все другие – средства, – оно есть цель народов… Без войны для чего плодились бы люди? Что бы мы делали в мирное время? Но положив даже (чего Боже меня сохрани), что cedant arma togae[2], что война есть болезнь и что люди созданы жить в мире, – из этого не выведем еще, что женщины способны для строю. Да и как могут быть они полезны войску, когда сам Великий Петр в артикуле своем запретил им на выстрел приближаться к лагерю, чтоб не вносить туда семян раздора и неги! В самом деле, когда подумаешь о терпении и подчиненности нашего солдата – о его бескорыстии, о его храбрости – он защищает отечество снаружи, охраняет его внутри, лезет в огонь очертя голову, – когда вообразишь неутомимость трудов его в походах и осадах, бесстрашие в битвах, – так уму чудно, а сердце радуется. С пудовым ранцем за плечами прыгает он на скалу и на стену, как серна, и с голодным брюхом дерется, как лев, на приступе! Нет для них гор непроходимых, нет крепостей неодолимых. Кто измерит их завоевания, сосчитает подвиги, оценит славу! Кто?
Мой Демосфен, вероятно, истощил бы весь запас тропов и фигур риторических и все общие места, из которых делал он эту окрошку, не исчерпав своего предмета; но шелест шагов заставил прервать речь о венце.
– Кто идет? – затянул он.
– Свой! – отвечал голос. Это был квартальный офицер.
– Все ли тут в порядке? – спросил он.
– Все благополучно! – отвечал будочник, вытянувшись.
– А зачем же у тебя в фонаре вместо четырех светилен горят только две? Отучу я вас воровать казенное масло в кашу.
– Никак нет, ваше благородие, ветром задуло.
– То-то ветром! подливай масла, чтоб не гасло. Кликни сюда подчаска.
Другой будочник вылез из каморки зевая.
– Сведи-ка этого молодца в часть, – сказал ему офицер, указывая на мертво пьяного человека во фризовой шинели, без шляпы, который тащился за ним и никак не мог отыскать своего центра тяжести. При каждом шаге он спотыкался и, меря землю носом или вспоминая невинный возраст младенчества, двигался на четвереньках. – Веди, веди!
Пьяный. Помилуйте, за что-с?
Квартальный офицер. За пьянство и буянство и ночное шатание.
Пьяный. Ни в чем не причинен-с: маковой росинки во рту не было.
Квартальный офицер. Видишь, какая малиновка! Росою питается…
Пьяный. Извольте спросить-с хоть у кума Василья Мат-ве-и-ча-с: был у всенощной… у-у…
Квартальный офицер. Набожный человек, набожный человек! То-то, видно, ты помолиться орлу ломился в кабачные двери?
Пьяный. Вот из-воли-те видеть: кум Василий Мат-веич-с и говорит: «пойдем!»; я-те и сказал: «пойдем!» Пош-ли-с, ан нету. – Пожалуйте табачку-с!
Квартальный офицер. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней!
Пьяный. Вы разве конный-с? У вас, кажется, не конный мундир…
Квартальный офицер. Разглядишь поутру. В сибирку его!
Пьяный. В сибирку-с? Не извольте обижать-с; я сам четырнад-ца-того класса.
Квартальный офицер. Сам? Покажи плакат! покажи плакат, говорю; по какому ты виду шатаешься? А, что, нету? Завтра все разберем. Четырнадцатого класса! Видишь, что выдумал! да, брат, ты лапчатый гусь; ты самозванец, ты сочинитель!..
Пьяный. За мной такого художества не водилось…
Квартальный офицер. Тащи, тащи!
Будочник. Изволь-ка подыматься на задние лапки, господин сочинитель; тебе еще не следует ездить четвернею!
Торжественное шествие удалилось, и я захлопнул окошко. «Вот тебе и содержание письма», – подумал я; с друзьями нечего чиниться – присел и написал, что видишь. Я нарочно приклеил альманачное начало, чтобы заманить в чтение из любопытства, которое бы, может быть, бросил ты, несмотря на дружбу. Как гражданский чиновник, ты без сомнения скажешь, что будочник мой – с лоскутного своею философиею – очень смело возвышает воинское звание над прочими, что все звания в свете достойны уважения, и многое множество прекрасных вещей, которые в устах твоих обновятся и окрепнут. Я не спорю ни за его ум, ни против твоей правоты; я хочу только сказать, что не один он замешкался в Наполеоновом веке, не один он застарел в войнолюбии.
