Будет скафандр — будут и путешествия - [68]

У входа в нашу арку я наткнулся на невидимый барьер; почувствовав его, я просто сказал тихо, что хочу пройти, и барьер исчез. Войдя в арку, я обнаружил, что он снова закрылся за мной.

Благодаря своим резиновым туфлям я шел беззвучно, а звать Крошку не стал, потому что она могла уже уснуть. Дверь ее комнаты была приоткрыта, и я заглянул. Крошка сидела в позе портного на своем невероятном восточном диване, баюкала мадам Помпадур и плакала.

Я попятился назад, потом вернулся, громко насвистывая и громко зовя ее. Крошка высунула из двери улыбающееся личико без малейшего признака слез.

– Привет, Кип! Ты что так долго пропадал?

– Болтливый тип попался. Что нового?

– Ничего. Я поела, а тебя все не было, так что я решила поспать. Ты меня разбудил. А у тебя что нового?

– Дай-ка я закажу ужин, а потом все тебе расскажу.

* * *

Я добирал последние капли подливки, когда за нами явился робот-коридорный, почти такой же, как и первый, только спереди на нем светился выложенный золотом треугольник с тремя спиралями.

– Следуйте за мной, – сказал он по-английски.

Я взглянул на Крошку.

– Разве Материня не говорила, что вернется за нами?

– Говорила.

– Следуйте за мной, – повторила машина. – Вас ожидают.

В своей жизни я выполнял много распоряжений, многие из которых вовсе не стоило выполнять. Но подчиняться автомату мне еще не доводилось.

– Катись ты… – ответил я. – Не пойду, хоть тащи.

Нет, роботам так отвечать не стоит. Он понял мои слова буквально.

– Материня! – завопила Крошка. – Где вы? Помогите!

Из автомата послышалось ее чириканье:

– Не бойтесь, милые, слуга ведет вас ко мне.

Я прекратил сопротивление и пошел за этой консервной банкой. Она доставила нас к лифту, затем мы быстро шли коридором к гигантскому проходу-арке, увенчанному треугольником со спиралями, а затем машина загнала нас в небольшой загон подле стены. То, что это был загон, стало ясным, когда я попытался шагнуть в сторону, и путь мне преградил все тот же барьер из плотного воздуха.

В жизни не доводилось мне бывать в более просторном помещении – треугольной формы, огромное пространство нигде не разорвано ни колонной, ни сводом; потолки такие высокие и стены так далеки друг от друга, что я не удивился бы, разразись здесь ураган. Я сам себе казался муравьем в этом помещении, хорошо еще, что очутился подле стены. Однако зал не был пуст, в нем находились сотни существ, пустым он показался вначале, потому что все разместились вдоль стен, оставляя свободным голый гигантский пол.

Но в самом центре стояли трое черволицых: шел их процесс.

Не знаю, был ли среди них «наш» Черволицый. Я вряд ли сумел бы узнать его, даже окажись совсем рядом с ними, потому что один черволицый отличается от другого не больше, чем отрезанная голова от отрубленной. Но, как нам объяснили, присутствие или отсутствие того или иного конкретного преступника не имело никакого значения для этого суда. Судили черволицых и – все тут.

Говорила Материня. Я видел издалека ее крохотную фигурку, тоже в центре зала, но поодаль от черволицых. Ее чириканье еле долетало до того места, где стояли мы, но я отчетливо слышал все, что она говорит, в английском переводе – звуки английской речи лились из стены над нашими головами и в них также явно чувствовалась Материня, как если бы она пела по-вегански подле нас.

Она излагала все, что знала о поведении черволицых, бесстрастно, как дающий показания регулировщик уличного движения: «В 9 часов 17 минут пятого числа, находясь на дежурстве в районе…» – и так далее. Сухой перечень фактов. Свой рассказ о событиях на Плутоне Материня ограничила моментом взрыва.

Еще один голос заговорил по-английски. Ровный голос, с гнусавым выговором в нос, напомнивший мне одного бакалейщика-янки, у которого мы покупали продукты как-то летом, когда я был маленьким. Он никогда не улыбался и никогда не хмурился, говорил мало, и все одним и тем же тоном, будь это: «она хорошая женщина», или «он родного сына надует», или «яйца стоят восемьдесят пять центов» – холодным, как звон кассового аппарата. Вот и этот голос был того же сорта.

– Вы закончили? – спросил он Материню.

– Да, я закончила.

– Сейчас будут выслушаны другие свидетели. Клиффорд Рассел…

…Я дернулся, будто тот бакалейщик поймал меня, когда я залез рукой в ящик с конфетами.

Голос продолжал:

– …Слушайте внимательно.

И вдруг послышался другой голос. Мой собственный. Это прослушивали записи, надиктованные мной, когда я лежал пластом на спине на Веге.

Но прокручивали не всю запись, а только ту ее часть, которая касалась черволицых. Да и то не полностью – излагались лишь факты, а мое мнение о них было опущено.

Мой рассказ начинался с того, как на пастбище позади нашего дома приземлились корабли, а кончался тем, как последний ослепший черволицый свалился в яму. Рассказ не занял много времени, потому что и отсюда много вырезали, – в частности, наш марш по Луне. Мое описание Черволицего оставили, но поджали так, как будто я говорил о Венере Милосской, а не о безобразнейшей твари на свете.

Запись моего голоса кончилась, и голос янки-бакалейщика спросил:

– Это ваши слова?

– Что? Да!