Будет День - [49]

— Бред, — сказал, как выплюнул, лорд Ротермир. — Пусть и забавный бред… Я никак не могу уловить аллегорию. А как же секунданты? Они так и будут стоять, и смотреть на это… — лорд явно пытался подобрать выражение приличествующее джентльмену, — безобразие?

— Вы правы, сэр, — кивнул Гринвуд. — У вас есть секунданты, но они, как и вы, безоружны и не желают вступать с вашим противником в пререкания в надежде, что он ограничится только вами и отпустит их подобру-поздорову. Тем более что кто-то из секундантов не испытывает к вам особой симпатии.

— И что вы этим хотите сказать? В свете вашей последней… — хозяин кабинета не отказал себе в удовольствии покатать на языке свежий каламбур — последней статьи.

— А то, что, пытаясь договориться с Германией, мы имеем перед собой такого потенциально бесчестного противника. Заставить биться по правилам его можно только сообща. Пока такая возможность есть, но мы её благодушно упускаем, считая Гитлера если не союзником, то послушным младшим партнёром, способным применять свои силы именно в том направлении, которое укажем ему мы. Мы выращиваем нацистское государство как боевого пса, готового по команде разорвать или, по меньшей мере, сильно покусать того, с кем мы сами боимся открыто конфликтовать. А с собаки что взять? Тупое животное. Сегодня она бросится на несимпатичного вам человека по одному лишь приказу "фас!", а завтра начнёт искоса поглядывать на хозяина…

— Молодой человек! Когда вы проживёте столько же, сколько прожил я и обзаведётесь соответствующим жизненным опытом, вы научитесь отличать джентльмена от быдла. Господин рейхсканцлер Гитлер — джентльмен, без сомнения. А те, за союз с кем вы неявно ратуете в своей статье — хамы. Причем торжествующие и очень навязчивые. Одна идея мировой революции чего стоит. И это… как его… запамятовал. А! "Письмо Зиновьева". Я лично распорядился опубликовать его в своё время…

— Допустим, сэр, что все так и есть, — вежливо кивнул Гринвуд. — О подлинности этого письма спорить не будем, но у меня и не только у меня создалось впечатление, что автор сего опуса никогда не покидал пределов не только Империи, но и городской черты Лондона. Что же до большевистских идей… Мы скоро увидим, как разительно переменится риторика и практика советских вождей. Вспомните как быстро французы, после "свободы равенства и братства", расстались с первоначальными иллюзиями и лозунгами, и начали строить обычную империю. Так и большевики — по некоторым признакам — отбросят липнущую к ногам революционную шелуху, и будут вести прагматическую внешнюю политику. Как и их предшественники в деле цареубийства, русские скорее рано, чем поздно произведут смену караула, избавившись от самых одиозных горлопанов, станут вполне вменяемыми и договороспособными. С Гитлером же всё наоборот…

— Не равняйте германского вождя с кучкой уголовной шпаны! — лорд Ротермир чуть ли не взвизгнул от возмущения. — Вы… — казалось, он несколько секунд подбирал слова, — молоды и неопытны, наглая большевистская пропаганда одурманила ваш разум. И не только ваш! Я не удивлюсь, если узнаю, что отпрыски уважаемых фамилий тайно посещают… — похоже, газетному королю снова не хватало слов, — марксистские кружки. Я глубоко убеждён, что вам, с такими взглядами совершенно нечего делать в моей газете!

"Это провал, — подумал Матвеев. — Теперь только в управдомы".

— Я заявляю вам — вон из профессии! — Хармсуорт не унимался. Брызгал слюной, мимика его была столь оживлённой, что даже цвет лица стал, наконец, похож на человеческий. — Вас забудут уже через пару лет, а ваша фамилия в газетах снова появится только в разделе уголовной хроники!

— Хорошо, пусть так, — Матвеев и Гринвуд, как ни странно, одинаково были в ярости. Хвалёная британская демократия повернулась к ним даже не тылом, а чем-то худшим. Чем-то вроде лица разъярённого лорда Ротермира, уже стоящего одной ногой в могиле, но продолжающего свой крестовый поход.

— Зато вы, господин Хармсуорт, останетесь в истории только потому, что сначала поддержали Мосли, а потом его предали. Вас будут помнить как первый "кошелёк" британского фашизма. К тому же трусливый "кошелёк". Прощайте! Шляпу можете не подавать…

Резкий поворот, рывок, и заполошное сердцебиение… Матвеев проснулся в холодном поту. Простыня, которую можно было выжимать, несмотря на отсутствующее отопление и открытую форточку, предательски запуталась в ногах. На правой очень сильно болел ушибленный во сне большой палец. А в ушах всё ещё звучал визгливый голос лорда Ротермира: "Вон из профессии!"

"А пить, сэр, надо меньше. Приснится же такое! Похоже действительно — сон в руку. Но с другой стороны…"

Матвеев сел на кровати и огляделся. Чужие стены, незнакомая кровать… "Ах, да! Это же дом тети Энн! И он…" — Степан усмехнулся, покачал головой и, встав с кровати, стал одеваться. Ходить по большому пустому дому в чем мать родила было не с руки. Просто холодно, если честно.

Судя по белесой мути за окном, — раннее утро. Вполне можно урвать для сна еще как минимум часика два. Но, увы, теперь — хрен уснёшь, после такого привета от расторможенного подсознания. А всего-то делов — пальцем стукнулся. Витьку с Олегом, небось, такие сны не мучают… Терминаторы карманные. Пришли, увидели, замочили. И совесть у них — не выросши, померла".