Будда из пригорода - [36]

Я видел, как ржавчина каждый день разъедает основы нашей семьи. Каждый день, вернувшись с работы, папа закрывался в своей спальне. Недавно он вызвал нас с Алли для беседы. Мы рассказывали о школе. Подозреваю, что он любил эти заляпанные кляксами отчеты, потому что когда наши голоса наполняли комнату, как дым, он мог лежать, укутанный этой невесомой пеленой, и думать о Еве. Или мы сидели с мамой перед телевизором, стойко перенося её раздражительность и чувствуя, как она себя жалеет. И все это время, как незаметно подтекающие трубы на верхнем этаже, готовые в любой момент разорваться, медленно разрушались сердца, но об этом — никто ни слова, молчок.

Малышу Алли было хуже всех, он ничего не знал. Только чувствовал, что дом наполнен страданием и слабыми попытками сделать вид, что нет, нет никакого страдания. С ним никто не поговорил. Никто не сказал, что мама и папа не могут быть счастливы вместе. Он, наверное, запутался больше, чем любой из нас; а может, благодаря своему неведению не понимал, насколько плохи дела. Как бы то ни было, все мы были одиноки, отрезаны друг от друга.

Когда мы подъехали к её дому, Ева положила мне руку на плечо и сказала, чтобы я шел наверх, к Чарли.

— Я знаю, ты ведь этого сейчас хочешь. Потом спускайся. Надо обсудить кое-что важное.

Поднимаясь по лестнице, я думал: до чего же я ненавижу, когда мною управляют. Делай то, делай сё, иди туда, иди сюда. Скоро я уйду из дома, уже скоро. Почему нельзя сразу перейти к главному? Обернувшись наверху, я все понял. Ева и мой отец направлялись к гостиной, рука в руке, и впились, присосались друг к другу, не успев переступить порог. Я слышал, как щелкнула запертая дверь. Полчаса не могли подождать.

Я сунул голову в люк, ведущий в апартаменты Чарли. Здесь все сильно изменились с прошлого раза. Сборники стихов, рисунки Чарли, его ковбойские бутсы валялись как попало. Дверцы шкафов и ящики были открыты, как будто он собирал вещи. Он собирался уходить и был какой-то взвинченный. Прежде всего, он перестал хипповать, — должно быть, большое облегчение для Рыбы, причем не только с профессиональной точки зрения, но и потому, что теперь тот мог пичкать Чарли негритянской музыкой, — пластинками Отиса Реддинга и тому подобных — единственной музыкойа, которая ему нравилась. Сейчас Рыба сидел, развалясь в черном металлическом кресле, и посмеивался над Чарли, который ходил взад-вперед с надутым видом, разглагольствуя и ероша волосы. Вышагивая, Чарли подбирал с пола то пару старых, потертых джинсов, то рубаху с широким воротом, разрисованную розовыми цветами, то альбом Барклая Джеймса Харвеста, и вышвыривал через слуховое окно в сад.

— Вот как люди находят работу? Это же просто смех, — говорил Чарли. Хорошо бы на улице подходили к первому попавшемуся прохожему и предлагали месяцок поработать главным редактором в «Таймс». Или там судьей, комиссаром полиции, смотрителем в туалете. Кем выпадет, тем и работаешь — наугад. Ну, кроме случаев полной профнепригодности. Ты согласен?

— Без исключений? — вяло спросил Рыба.

— Ну, нет, почему же. Есть люди, которых нельзя допускать до высоких должностей. Есть такие, кто бегает за автобусом, придерживая карманы, чтобы не потерять мелочь. И те, кто мажет руки кремом от загара, чтобы на коже оставались белые пятна. Таких людей нельзя принимать на службу, их будут помещать в специальные лагеря и наказывать.

Потом Чарли обратился ко мне, — а мне-то казалось, он меня не видит:

— Я сейчас, — можно подумать, я оповестил его, что у подъезда ждет такси.

Должно быть, я не смог скрыть обиду, потому что Чарли немного смягчился.

— Привет, малыш, — сказал он. — Входи. Будем дружить. Насколько я слышал, нам теперь предстоит часто видеться.

Я залез в люк и подошел. Он обнял меня. По-доброму так обнял, но это был характерный жест, с помощью которого он показывал людям, что любит их, используя при этом одинаковые для всех слова и тон. Захотелось выбить из него это дерьмо.

Я протянул руку и схватил его за задницу. Задница была немалая, но торчащая, и как раз уместилась в моей руке. Само собой, он подскочил от неожиданности, а я тут как тут — просунул руку ему между ног и как следует дернул за погремушку. Он вздрогнул, захохотал и отшвырнул меня в другой конец комнаты, прямо на барабаны.

Я лежал, чуть не плача, притворялся, что мне ничуть не больно, а Чарли продолжал ходить из угла в угол, выбрасывать на улицу свои разноцветные одежки и обсуждать возможность применения сил полиции для ареста и заключения под стражу рок гитаристов, которые во время игры становятся на колени.

Чуть позже, внизу, Ева сидела рядом со мной на диване и шептала, поглаживая меня по лбу:

— Ох и глупые вы, мальчишки, до чего ж глупые.

Чарли в смущении сидел напротив, а раздраженный Божок — рядом с ним. Ева успела снять туфли, а папа — пиджак и галстук. Он с такой педантичностью продумывал эту решающую встречу, и теперь все пошло насмарку, потому что едва он открыл рот, чтобы произнести прочувствованную речь, как мне на колени закапала кровь из носа, — результат столкновения с барабанами.

Папа заговорил тоном государственного деятеля, как будто обращался к членам ООН, чистосердечно признался, что полюбил Еву, и т. д., и т. п. Но довольно скоро он воспарил от скучных реалий земли-матушки к сверкающим просторам высших сфер.