Будаг — мой современник - [16]

Кадыр еще что-то рассказывал, но я уже не слушал его. В караван-сарае людей все прибывало. В Горисе начинался базарный день. Кочевники-скотоводы, жители окрестных сел, коробейники, — все спешили на базар. Продавцов, казалось, было больше, чем покупателей.

Толпа сгрудилась около городской тюрьмы, оттуда слышались крики и рыдания.

По сравнению с деревней Вюгарлы в Горисе было очень жарко. Для меня, который всю жизнь привык к ветру, прохладе гор и холмов, Горис казался пеклом. Я подумал, что если в Горисе такая духота, то как же трудно, наверно, дышать на нефтепромыслах в Баку!

Куда мне идти? Где искать работу? Жара так напугала меня, что я решил не покидать горный край. А может, мне остаться в Горисе? Пойду на базар, авось встречу знакомого…

СИРОТА ПРИ ЖИВОМ ОТЦЕ

Я направился на базарную площадь к городским весам, на которых взвешивают весь товар, привозимый для продажи (чтобы городские власти могли получить причитающийся с продавца налог). У весов грудились мешки с зерном, с выпирающими крутобокими кругами сыра мотала. И тут у меня свело желудок голодом.

Неожиданно меня окликнул знакомый голос, обернулся — мой ровесник, Машаллах, сын кочевника-скотовода, они не раз гостили в нашем доме. Машаллах держал на поводу лошадь. Мы поздоровались. Он сразу же сообщил, что пригнал с отцом на базар для продажи скот, привез шерсть и еще что-то. Без стеснения я попросил у Машаллаха хлеба. Он тут же достал из хурджина два чурека, большой кусок сыра и протянул мне. Мы отошли в сторонку, чтобы я мог поесть.

Сказать по правде, мы были не так уж и дружны, тем более что моя мать с год назад поссорилась с отцом Машаллаха. В тот раз скотовод приехал один, без сына. Он поздоровался с матерью и спешился. И только собрался отвести коня к коновязи, как мать хмуро глянула на него.

— Как жизнь, сестрица? — стараясь показать, что не заметил ее недовольство, спросил гость. — Что пишет мой брат из Баку?

— Живет припеваючи, как и ты! — резко ответила мама. И добавила: — Разве вы мужчины?!

— Ты хочешь сказать, что Деде-киши стал реже тебе писать? — все еще соблюдая вежливость, продолжал отец Машаллаха.

— Что он, что ты — оба называетесь мужчинами! Деде-киши забыл свой дом, а ты обзавелся второй женой! Ему в Баку, а тебе здесь, обоим привольно живется!

От слов матери кочевник растерялся, не зная, что говорить. Он крутил в руке кнут, потом, прикрыв ладонью глаза, посмотрел на солнце, будто определяя время, и вдруг схватил поводья, легко вспрыгнул в седло, устроился в нем поудобнее и, подъехав, уже к воротам, бросил:

— Да пошлет тебе всевышний счастья, сестрица, нехорошо ты встречаешь гостей! Ведь гость — посланец аллаха.

— Иди, иди, — махнула мать рукой, — все вы как одной бахчи арбузы!

— Грех срывать зло на всех, если кто-то один не угодил тебе! Нехорошо, влезая на дерево, раскачивать ветки соседних деревьев!

— Скатертью дорожка… и запомни: если слово на языке, то не следует его проглатывать, я из таких!

Отец Машаллаха что-то пробормотал, стегнул коня и стремглав вылетел за ворота.

Машаллах молчал, и я не мог понять, знает ли он о ссоре между отцом и моей матерью… Впрочем, Машаллах всегда выглядел угрюмым. Его молчание не помешало мне быстро справиться с чуреком и сыром. А он еще достал из хурджина бутыль с водой, выпил сам и дал напиться мне, потом ополоснул лицо и вытерся архалуком. Рубаха его была грязной и рваной, архалук на локтях протерся до дыр. Когда он наклонился, с его головы упала папаха, и я обратил внимание на то, что голова его напоминала плохо выстриженную овцу.

— Что это с тобой?

Машаллах смущенно натянул папаху и извиняющимся голосом прошептал:

— Старшая мачеха…

— А почему за тебя не вступилась родная мать?

— Она умерла шесть лет назад… — Голос Машаллаха дрожал, он готов был заплакать. Парнишка все время озирался, словно боясь, что кто-то подслушает наш разговор. Я вспомнил, как мама часто говорила, что я сирота при живом отце. Теперь я понимал, что это были только слова: мама заботилась обо мне, отец слал из города деньги, я всегда был обут, одет и сыт. А вот Машаллах действительно сирота при живом отце. Мне стало жаль его.

Черные слепни роились вокруг головы лошади. Машаллах завел ее в тень огромной чинары, и тут я увидел рыжего жеребенка: уткнувшись головой под самое брюхо кобылицы и прикрыв глаза, он сосал. Хвост его, коротко подстриженный, медленно раскачивался. Как это я раньше его не заметил?..

Мы оба молчали. Вдруг мне пришло в голову, что если я немедленно выйду из Гориса, то к закату доберусь до дому. «Ну вот, не успел уйти, как уже спешу домой! Конечно, Машаллаху хуже, чем мне, но, окажись я и в более тяжелых условиях, с полдороги не вернусь ни за что, не к лицу мужчине быть размазней!»

Жеребенок продолжал сосать, кобылица спокойно пощипывала чахлую травку под деревом. В тени было прохладно. Машаллах молчал; по всему видно, что ему не сладко живется: кожа на руках потрескалась и шелушилась, давно не стрижены ногти, а под ними грязь. Рваными чарыхами он почесывал ноги — то одну, то другую, лез рукой за спину, чесал и чесал, на шее виднелось пятно лишая. Я подумал, что зря теряю время в ожидании отца Машаллаха: если у него нет времени для родного сына, станет ли заниматься мной, чтоб помочь устроиться на работу? Уж лучше самому наняться к кому-нибудь здесь, в Горисе.