Будь мне ножом - [16]
(Пусть ты приснишься мне сегодня ночью, чтобы я смог выкрикнуть во сне твоё имя, чтобы тайна раскрылась, чтобы я никогда тебя не прятал! Ты — женщина, которую обязаны знать!)
Яир
Здравствуй, Мирьям!
Дней шесть назад я послал тебе письмо, как обычно, в школу, и до сих пор не получил ответа.
Полагаю, это только вопрос времени, ты, наверно, занята в преддверии конца года и табелей (уже?), и всё-таки я решил проверить, отправила ли ты ответ.
Я нахожусь в несколько дурацком положении, ведь не исключена возможность, что ты почему-то решила не отвечать и исчезнуть, может быть, из-за моего последнего письма, может, из-за того, что в твоей жизни что-то неожиданно изменилось, но даже в этом случае, я уверен, ты написала бы, правда?
Просто я начал немного волноваться — я опускаю свои письма в почтовый ящик на воротах школы (наверно, ты обратила внимание, что на них нет почтового штемпеля), возможно у вас произошёл сбой в распределении внутренней почты, и письмо до тебя не дошло?
А если так, то кто его получил?..
А может быть, там было что-то другое, что тебя рассердило, я пытаюсь думать вслух…, а вдруг то, что я постепенно разбираю реальность на слова, и довольствуюсь только ими? Где-то распарываю тебя, а где-то сшиваю?
Ладно, видишь, я запутался. Пожалуйста, дай мне хотя бы знать, какое место в кладовой твоих чувств я сейчас занимаю. Только, будь добра, напиши, не колеблясь, всю правду, то есть, если то несчастное письмо всё-таки до тебя дошло, я безусловно могу понять, что ты решила с таким человеком дела не иметь. Вот, я даже слова для тебя написал, чтобы избавить тебя от вежливых ухищрений. Ты не должна ни беспокоиться обо мне, ни жалеть меня — я гораздо сильнее и жёстче, чем это могло тебе показаться (меня действительно трудно сломать).
Видишь, я сам приглашаю тебя рассказать всё, что ты почувствовала, когда увидела, как я позволяю себе так перед тобой обнажаться. Почти ничего о тебе не зная, не имея ничего, что связывало бы нас в реальной жизни, я вдруг вскакиваю и открываю перед тобой подмышки своей души в этаком стриптизе. Так было? Правда? Признайся, ну что тебе стоит хоть раз в чём-то признаться!
Я имею в виду, что ты стояла поодаль, скрестив руки, и с подозрением, недоумённо изучала меня, немного страшась и немного забавляясь выступлением оркестра из одного человека, которое обрушилось на тебя, в то время, как я был совершенно ошеломлён твоим последним письмом со снимками из Рамат-Рахель, может ты забыла, какие близкие слова ты там написала, и даже тот незначительный факт, что ты впервые употребила слова «мы оба», мы оба — люди слов, да, и промелькнувшая вдруг фраза, что, возможно, я человек, которому душно в словах, помнишь? (Я помню каждое слово). В том смысле, что я, наверно, испытываю «клаустрофобию в их словах», и что, наверно, именно из-за этой духоты я иногда так хриплю и задыхаюсь…
Мне стало так легко, как будто ты разрешила мне дышать по-другому, и тогда, преступно-счастливый, без всякого стыда, возбуждённый и пьяный тобой и нами…
Послушай. Жалко чернил. Я тебя отпускаю.
Маленькое дополнение: знай, если ты видишь меня таким, ты не одинока. Ты могла этого не заметить, но я тоже стоял там, рядом с тобой, скрестив руки на груди, всё время, с самого первого письма, которое я тебе написал, я тоже стоял в стороне и наблюдал, так же как и ты, за своей выходкой — мне важно сказать это тебе, несмотря ни на что. Всё остальное лишнее, правда?
Так почему же я не могу прекратить это?
Напиши всё, что придёт тебе в голову, только не оставляй меня так. Я сейчас снова, четвёртый раз уже, ходил к почтовому ящику.
Ну, давай, уж это-то ты должна для меня сделать, постоим минутку вместе, плечом к плечу, и посмотрим на него, и посмеёмся над ним вместе в последний раз, над этим моим внутренним органом, который вырвался вдруг на свободу, над селезёнкой, пустившейся в пляс…
Стоп! Режиссёр дважды хлопнул в ладоши, смена декораций: давай побудем минутку двумя верблюдами, мне захотелось побыть верблюдами, почему бы и нет, я остроумен и оригинален даже в самые тяжёлые моменты, — верблюдами с удлинёнными и лишёнными юмора мордами. Пара взрослых верблюдов, самец и самка, трезво глядящие на мир и уныло жующие, прекрасно сознающие своё место в караване, ведомом медленно, как и положено, пока вдруг не вырывается из его ряда один странный ослик, а может, просто похожий на ослика гибрид верблюда с клоунским колпаком, такая ошибка природы с ослиными ушами и верблюжьим горбиком, и этот маленький чудак пускается в безумный пляс, держись от него подальше, Мирьям, из всех его отверстий брызжут отвратительные струи, надень плащ, надень свитер(!), чтоб не осквернил тебя дождь его слегка перевозбуждённой души.
Именно таким я вижу позорное «представление», которое устроил для тебя в том письме, да собственно, во всех письмах. С самого начала. Не понимаю, что со мной случилось. На какое-то мгновение сердце разлилось и затопило обширные территории мозга. Что же там произошло на самом деле? Я помню, что видел тебя, вокруг тебя были люди, велась оживлённая беседа, в которой ты не участвовала. Вдруг твои губы опустились, и ты улыбнулась странной плачущей улыбкой, нет, хуже того, улыбкой человека, которому стало известно, что он лишился своей последней надежды, своего идеала, но который заранее знал, что это случится, и что с этой утратой ему предстоит жить дальше… Это был миг, когда я вошёл в твою жизнь. Странный и безрадостный миг, но я ни секунды не колебался, потому что в этот миг я увидел своё имя на дне твоей улыбки и прыгнул. А с другой стороны — может, вовсе не моё имя было там написано, а может, я так хотел показать тебе, что я вижу, и что ты не одна, что прыгнул слишком быстро? И это для меня тоже не новость, знай, что у меня есть долгая и печальная история таких незрелых прыжков — на работе, в жизни, в семье, даже уже в школе и в армии, и в письмах в редакцию — везде, где я чувствую, как что-то задерживается или тормозится, не важно, почему, из-за равнодушия, трусости или глупости, или просто потому, что «так никто не делает». И в такой момент я всегда действую назло (так говорит мой отец), неправильно, на-благо, думаю, ты поняла, это ты первая решилась написать слово «стремление», в такой момент всё во мне поднимается, ты видела, и пропади они пропадом все законы природы и общества, которые гласят, например, что душа человека обязана ограничиться обособленным существованием в теле только этого человека.
По улицам Иерусалима бежит большая собака, а за нею несется шестнадцатилетний Асаф, застенчивый и неловкий подросток, летние каникулы которого до этого дня были испорчены тоскливой работой в мэрии. Но после того как ему поручили отыскать хозяина потерявшейся собаки, жизнь его кардинально изменилась — в нее ворвалось настоящее приключение.В поисках своего хозяина Динка приведет его в греческий монастырь, где обитает лишь одна-единственная монахиня, не выходившая на улицу уже пятьдесят лет; в заброшенную арабскую деревню, ставшую последним прибежищем несчастных русских беспризорников; к удивительному озеру в пустыне…По тем же иерусалимским улицам бродит странная девушка, с обритым наголо черепом и неземной красоты голосом.
Целая жизнь – длиной в один стэндап. Довале – комик, чья слава уже давно позади. В своем выступлении он лавирует между безудержным весельем и нервным срывом. Заигрывая с публикой, он создает сценические мемуары. Постепенно из-за фасада шуток проступает трагическое прошлое: ужасы детства, жестокость отца, военная служба. Юмор становится единственным способом, чтобы преодолеть прошлое.
На свое 13-летие герой книги получает не совсем обычный подарок: путешествие. А вот куда, и зачем, и кто станет его спутниками — об этом вы узнаете, прочитав книгу известного израильского писателя Давида Гроссмана. Впрочем, выдумщики взрослые дарят Амнону не только путешествие, но и кое-что поинтереснее и поважнее. С путешествия все только начинается… Те несколько дней, что он проводит вне дома, круто меняют его жизнь и переворачивают все с ног на голову. Юные читатели изумятся, узнав, что с их ровесником может приключиться такое.
По улицам Иерусалима бежит большая собака, а за нею несется шестнадцатилетний Асаф, застенчивый и неловкий подросток, летние каникулы которого до этого дня были испорчены тоскливой работой в мэрии. Но после того как ему поручили отыскать хозяина потерявшейся собаки, жизнь его кардинально изменилась - в нее ворвалось настоящее приключение.В поисках своего хозяина Динка приведет его в греческий монастырь, где обитает лишь одна-единственная монахиня, не выходившая на улицу уже пятьдесят лет; в заброшенную арабскую деревню, ставшую последним прибежищем несчастных русских беспризорников; к удивительному озеру в пустыне...По тем же иерусалимским улицам бродит странная девушка, с обритым наголо черепом и неземной красоты голосом.
«Я был один, совершенно один, прячась под кроватью в комнате, к дверям которой приближались тяжелые страшные шаги…» Так начинает семиклассник Давид свой рассказ о странных событиях, разыгравшихся после загадочного похищения старинного рисунка. Заподозренного в краже друга Давида вызывает на дуэль чемпион университета по стрельбе. Тайна исчезнувшего рисунка ведет в далекое прошлое, и только Давид знает, как предотвратить дуэль и спасти друга от верной гибели. Но успеет ли он?Этой повестью известного израильского писателя Давида Гроссмана зачитываются школьники Израиля.
Выдающийся израильский романист Давид Гроссман раскрывает сюжет о библейском герое Самсоне с неожиданной стороны. В его эссе этот могучий богатырь и служитель Божий предстает человеком с тонкой и ранимой душой, обреченным на отверженность и одиночество. Образ, на протяжении веков вдохновлявший многих художников, композиторов и писателей и вошедший в сознание еврейского народа как национальный герой, подводит автора, а вслед за ним и читателей к вопросу: "Почему люди так часто выбирают путь, ведущий к провалу, тогда, когда больше всего нуждаются в спасении? Так происходит и с отдельными людьми, и с обществами, и с народами; иногда кажется, что некая удручающая цикличность подталкивает их воспроизводить свой трагический выбор вновь и вновь…"Гроссман раскрывает перед нами истерзанную душу библейского Самсона — душу ребенка, заключенную в теле богатыря, жаждущую любви, но обреченную на одиночество и отверженность.Двойственность, как огонь, безумствует в нем: монашество и вожделение; тело с гигантскими мышцами т и душа «художественная» и возвышенная; дикость убийцы и понимание, что он — лишь инструмент в руках некоего "Божественного Провидения"… на веки вечные суждено ему остаться чужаком и даже изгоем среди людей; и никогда ему не суметь "стать, как прочие люди".
В становье возле Дона автор встретил десятилетнего мальчика — беженца из разбомбленного Донбасса.
Старый знакомец рассказал, какую «змеюку» убил на рыбалке, и автор вспомнил собственные встречи со змеями Задонья.
Много ли надо человеку? Особенно на старости лет. У автора свое мнение об этом…
«Покойная моя тетушка Анна Алексеевна любила песни душевные, сердечные. Но вот одну песню она никак не могла полностью спеть, забыв начало. А просила душа именно этой песни».
«…Впереди еще есть время: долгий нынешний и завтрашний день и тот, что впереди, если будем жить. И в каждом из них — простая радость: дорога на Калач, по которой можно идти ранним розовым утром, в жаркий полудень или ночью».
Старуха умерла в январский метельный день, прожив на свете восемьдесят лет и три года, умерла легко, не болея. А вот с похоронами получилось неладно: на кладбище, заметенное снегом, не сумел пробиться ни один из местных тракторов. Пришлось оставить гроб там, где застряли: на окраине хутора, в тракторной тележке, в придорожном сугробе. Но похороны должны пройти по-людски!