Бруски. Книга IV - [19]

Она долго, внимательно всматривалась в картину, пораженная фигурой Христа. Она привыкла видеть Христа нарисованным на иконах, в венчике, со страдальческим лицом, — скорбным, с нежными ручками и ножками, как у выхоленного юноши, а тут перед ней сидел нагой силач — без венчика, суровый, требовательный и беспощадный. Беспощадность эту она увидела во взмахе его руки, во всей его плебейской фигуре.

«Да, да, он очень похож на Кирилла: такой же сильный и беспощадный», — решила она, не замечая того, что все это она преувеличивает, как свойственно всякой беременной матери. Хотя на такое преувеличение она и имела основания: в эту минуту она вспомнила долину Паника, ту ночь, когда, вся трепетная, только что отпустив на волю Яшку, она кинулась сквозь чащу леса на гору, к лесной сторожке, надеясь встретить там Кирилла Ждаркина. И она его встретила. Он сидел верхом на рыжем жеребце, смотрел вниз — туда, где под яркими прожекторами тракторов Захар Катаев со своим отрядом загонял в воду тех, кто решил не сдаваться. Люди уже плыли, и река задирала их полушубки, а Кирилл сидел на Угрюме, точно окаменелый, только глаза у него при отблесках прожекторов горели беспощадной ненавистью.

— Кирилл! — вскрикнула она, потрясенная таким зрелищем.

И Кирилл, поняв ее, ее страх, ответил:

— Ничего. Рабочий класс бьет врага без слез, а у этих руки в крови.

«Да, да, он такой же беспощадный, — подумала она, всматриваясь в фигуру Христа. — Вот если бы у меня сын был такой… А если дочка? Нет, дочка мне не нужна. Дочка у меня есть — Аннушка».

Аннушка — дочь Яшки Чухлява. Вначале Стешу очень пугало, что Кирилл будет относиться к Аннушке, как это делают часто вторые мужья, — нежно, бережно, но без любви. Но Аннушка полюбила Кирилла больше, чем Стешу. И — смешно: она называет его не папкой, не дядей, не Кириллом, а Кирилкой. Вот она скоро вскочит с постели, влетит в комнату и звонко крикнет:

— А Кирилка удрал?

Обращается с Кириллом, как со сверстником, но слушается его, подражает ему буквально во всем, даже в том, как он пьет чай, держа ладонью стакан. Но у Кирилла ладонь грубая, толстокожая, ему, пожалуй, ничего не стоит подержать и кусок раскаленного железа, а у Аннушки ручонка нежная, мягкая. И все равно — обжигается, плачет, никому не говоря о том, что ей горячо, а стакан держит так же, как Кирилл.

«Нет, нет, я счастливая. Я самая счастливая женщина на земле. И я имею право на такое счастье. Имею», — подчеркнула Стеша это слово и снова посмотрела на картину, отыскивая Еву.

— О-о-о, — протянула она и смолкла, удивленная чем-то совсем родным в фигуре Евы. Да, груди. И Стеша посмотрела на свои груди. Да, есть что-то общее. Бедра? Талия? И даже вот этот красивый овал боков и все тело — сильное, дышащее ее материнством. Только у Евы тело старое. И Стеша обрадовалась: она еще не сознавала, что приревновала Кирилла к Еве, и теперь, рассматривая, сравнивая ее с собой, проговорила:

— Да, она красивая, Кирилл. Но на земле есть красивее ее, — и улыбнулась в зеркало так, будто там стоял Кирилл. Затем бережно положила книгу на старое место, отошла от стола и приступила — все в той же тихой задумчивости — к утренней процедуре.

Мягкая, влажная губка ползла по эластичному, покрытому мелким, еле заметным пушком телу. От прикосновения губки оно вздрагивало, и Стеша резкими движениями натирала его, не остерегаясь, думая совсем о другом. Только когда коснулась живота, руки ее задвигались медленнее, осторожней, точно она протирала вазу из тончайшего, звонкого хрусталя.

В это время в комнату и влетела Аннушка.

«Батюшки, как она все-таки похожа на Яшку, — мелькнуло у Стеши, когда она в просвет двери вдруг впервые так ярко подметила разрезанный надвое подбородок Аннушки, ее глаза — с крупными зрачками, всю ее чуть угловатую фигуру. — Неужели Кирилл этого не видит? Должно быть, видит, но скрывает», — подумала она и поругала себя за такие мысли.

— А где Кирилка? — звонко прокричала, переступая порог, Аннушка. — Опять, опять ушел? Мне это не нра-вит-ца, — растянула она и смолкла, видя раздетую мать, и чуть погодя спросила: — Мама, ты уже много покушала?

— Нет, жавороночка моя. Я без тебя не кушаю.

— А животик у тебя — ух какой! — И Аннушка маленьким пальчиком дотронулась до живота матери.

Стеша, накинув на себя халат, рванула к себе Аннушку и, прижимая ее к своему животу, сказала:

— Вот мое потомство.

— Мам! Что — потомство? — спросила Аннушка, ощущая своей щекой, как в животе матери кто-то торкается. — И кто там есть?

«Ей девять лет. Сказать ли ей… Да, надо сказать». Стеша села в кресло, привлекла к себе Аннушку и начала:

— Потомство мое, Аннушка, это вот ты.

— Я — потомство? Хорошо. — И Аннушка захлопала в ладоши. — А почему я потомство?

— Ты моя дочка.

— Ara. A Кирилке я не потомство?

Стеша задумалась. Как сказать? В самом деле, Аннушка не дочь Кирилла, стало быть она и не его потомство. Но сказать так — значит нанести Аннушке страшную обиду.

— Ты сама его спроси, — наконец проговорила она и, заметив, как в глазах Аннушки дрогнул испуг, добавила: — Он тебе обязательно скажет, что ты его потомство. Ведь он тебя любит.