Брожение - [96]

Сверкоский прослезился, бросил ремень, растянулся на полу рядом с собакой, обнял ее за шею и стал рычать и выть вместе с нею, катаясь по полу, как в эпилепсии; наконец, утомленный, обессиленный, притих и заснул. Франек осторожно подложил ему под голову подушку. Погруженный в дремоту, Амис лежал рядом с хозяином, время от времени открывал глаза, придвигался ближе и с какой-то необъяснимой нежностью прижимал свой светло-серый лоб к его груди и лизал ему лицо и руки, а сам все посматривал в окно, в которое заглядывала вьюжная декабрьская ночь.

X

— Я хочу сообщить тебе новость, Янка, думаю, что ты…

— Папочка, меня возьми на плечи, меня, Фелю не надо, она непослушная!

— Нет, послусная, меня, меня!

Дети шалили, хохотали, садились верхом на Волинского, который лежал на большом диване и сам кричал и смеялся больше всех.

— Тише! Я даже своего голоса не слышу! — затыкая уши, возмущалась Хелена и топала ногами, но глаза и губы ее смеялись, когда она смотрела на этих расшалившихся светловолосых, розовощеких крикунов. — Дорогой мой, я вижу, больше всех забавляешься ты, потому что громче всех кричишь.

— Что же мне с ними делать? Вот что, козочки, я вам скажу: мамочка сейчас вам почитает, а вы тихонько посидите; потом папа будет лошадкой, — заявил он детям, усаживая их рядом с собой.

— Итак, Янка, я читаю: «Пан Глоговский, молодой, талантливый драматург и новеллист, передал дирекции театра свою драму «Сильные люди». Насколько мы успели с ней познакомиться, — рукопись была дана нам на очень короткое время, — это чудесная вещь, написанная в духе Ибсена и Метерлинка, изобилующая великолепными сценами».

— А сам в отчаянии утверждал, что эта пьеса ничего не стоит, — заметила Янка.

— Оригинал! Он приезжал к нам несколько раз от Стабровских.

— Оригинал? Возможно, но очень талантливый и обаятельный человек.

— Мы все такого же мнения. Наши соседи буквально разрывали его на части. Мне доподлинно известно, что из-за него даже расстроилась одна свадьба. Он устроил несколько чтений, на которые толпами съезжались девицы.

— Гусыни всегда бросаются на овес.

— Что вы видите в этом дурного, пани Янина?

— Ничего дурного, меня лишь смешит та алчность, с которой девицы набрасываются на все новое, не задумываясь, на что, в сущности, оно годится.

— Ба, на то и молодость, чтобы гореть и увлекаться. Ну, дети, давайте играть в лошадки.

— Послушайте, гостеприимный хозяин, вы завтра посылаете лошадей в Буковец?

— Так сложились обстоятельства, что не смогу, но если вам надо — пошлю.

— Большой необходимости нет, ведь ваш человек и так пойдет за газетой?

— Вы еще не получали писем от отца?

— Нет, и это меня удивляет и беспокоит. За три недели я ему послала четыре письма, а получила только одно; боюсь, не болен ли он.

— Скорее надо полагать обратное: раз не пишет, значит, здоров.

— Тише вы! — прикрикнула Хелена на ребятишек и подняла руку, к чему-то прислушиваясь.

— Наверно, кормят собак, вот и лают.

— А мне послышался плач.

— Фантазия, — проворчал Волинский и снова принялся играть с детьми.

Хелена просматривала газеты, срисовывала монограммы из «Плюща», а Янка наблюдала за тем, как Волинский на четвереньках, с одним малышом на шее, с другим на спине, скачет по ковру и подражает конскому ржанию. Она привыкла и уже не обращала на это внимания, хотя сначала ее удивило, что Волинский все свободное время посвящает детям и никуда из усадьбы не ездит. И все-таки ее мало интересовала их жизнь; ее поглощали собственные заботы. Янка ждала письма от отца — только от отца, хотя в глубине души надеялась получить весточку и от Анджея. В этом она не хотела признаться даже себе и злилась на себя, когда вспоминала о нем. Но бывали минуты, когда она выходила за ворота и смотрела на широкую, усаженную тополями дорогу, ведущую из Розлог в Буковец. Она хорошо знала, что оттуда никто к ней не приедет, однако не раз ей казалось, что в заснеженной дали она видит знакомых буланых лошадей, но они не появлялись, и Янке становилось грустно и горько.

К тому же она очень скучала здесь. Хелена с мужем целыми днями были заняты хозяйством и детьми, она же оставалась со своими мыслями наедине. Читать не хотелось, в хорошие, ясные дни она одевалась потеплее и шла гулять по большой аллее, но и это ей скоро надоело: тропинки замело снегом, а на дорогах часто попадались прохожие — это раздражало ее.

Она уже полюбила одиночество, этого неизменного спутника усталых, больных душ. Она любила уходить от жизни и ее интересов куда-то в глубину, откуда весь мир, люди и страсти казались мелкими и пустыми; из этой глубины она смотрела на себя, сознавая с грустью, что потратила жизнь на пустяки, что в поисках счастья гонялась за химерами.

«Как я могла! Как я была слепа!» — думала она с горечью. И сейчас, глядя на Волинского, весело игравшего с детьми, на Хелену, безмятежно погруженную в чтение, она видела перед собой людей, которым живется хорошо, потому что они честно исполняют свои обязанности, а остальное предоставляют судьбе. Янке подумалось, что именно такая жизнь является высшим благом, но в то же время она ощущала, что сама так жить не сможет — слишком много у нее тяжелых воспоминаний.