Брожение - [44]

«Дорогая мамуся! Корзинку получил, благодарю от всего сердца. Телятина превосходная. Из остатков велел жене сторожа приготовить рагу с белой подливкой и кашей. Вчера со Сверкоским нанес визит пани Осецкой. Панна Зося была очаровательна и так мило приняла меня, что я с сожалением уходил домой; но надо было возвращаться: Сверкоский хотел пораньше лечь спать, чтобы утром отправить строительный камень.

Мы играли в шашки и пили чай. К чаю подали пирожные и сыр, но я боялся есть: сыр на ночь для пищеварения тяжел. Была там племянница Осецкой, Толя, очень больная. Если бы ты, мамуся, знала, какая эта Зося красивая и добрая! Буду ходить туда почаще, а то мне надоело уже смотреть, как Залеская закатывает глаза. Орловские принимают только Гжесикевича — знаешь, того богача-хама, я писал тебе о нем; он женится на панне Орловской. Может, мамуся, купишь мне новые подтяжки, только шелковые, мягкие; мои так впились вчера в плечи, что оставили красные полосы, пришлось растирать спиртом. Весь вечер я провел очень приятно, но под самый конец поцеловал руку панне Зосе, и она рассердилась, да еще оторвалась у подтяжек пуговица, поэтому я чувствовал себя немного неловко. В воскресенье увижу панну Зосю снова, тогда напишу тебе, мамочка, гораздо подробнее. Целую ручки».

Он поспешно запечатал письмо. Прошел Орловский, сердитый, мрачный. Он хлопнул дверью и молча принялся расхаживать большими шагами по кабинету.

— Может, у вас, пан начальник, много работы, могу помочь! — предложил Сверкоский, войдя к Орловскому. Тот остановился, грозно сверкнул глазами и резко ответил:

— Не нужны мне помощники! Нас двое, и, честное слово, мы управимся сами. За что же нам тогда платит дирекция?

Сверкоский пожал плечами и вышел.

Орловский запер за ним двери, написал рапорты, привел в порядок кассу, проверил счета и, окончив свою ежедневную работу, приготовил к отправке деньги и бумаги, принялся распечатывать и читать письма. Просмотрев все, что было адресовано на его имя, он написал в углу красным карандашом: «К сведению пану экспедитору».

— Рох, отнеси это в экспедицию. — Рох взял бумаги и преспокойно переложил на другой стол. — А это письмо отнеси барышне.

Орловский снял фуражку с красным верхом, надел экспедиторскую, с красным кантом, потер руки и, сгорбившись, пересел за другой стол. Он внимательно перечитал то, что написал минуту назад.

— Слушаю, пан начальник, будет исполнено! — сказал он, вскакивая со стула, и склонил почтительно голову, словно выслушивал приказание начальника.

— Вот, внесу только в ведомость и открою кассу: скоро подойдет пассажирский.

После этого он открыл оконце и подготовил компостер. По комнате он ходил на цыпочках, стараясь не производить ни малейшего шума. Несколько раз со странной покорностью он поглядывал на свой письменный стол; в этот момент ему приходило в голову, что на него несправедливо наложили трехрублевый штраф, и тогда он тихо вздыхал. Как только подошел поезд, Орловский запер кассу, сменил фуражку, натянул перчатки и, выпрямившись, словно главнокомандующий на смотру, принялся расхаживать по платформе.

Янка, получив письмо, удивилась: она не представляла себе, кто мог писать ей. Разорвала конверт и взглянула на подпись: Глоговский. А! Глоговский! Она обрадовалась. Письмо было короткое:

«Панна Янина! Припоминаете ли вы мою особу?»

Янка улыбнулась: в памяти всплыло его лицо с неправильными чертами, серые глаза и растрепанная шевелюра.

«Несколько дней тому назад я удрал с последнего места службы и случайно, а может, потому, что сам того хотел, устроился работать у одной с весьма дурной славой литераторши. Знаменитость эта живет в трех милях от Буковца. Моя обязанность — набивать мудростью головы ее живых творений. В воскресенье приеду в Буковец, не думая о том, примете вы меня хорошо, или с собаками, но я должен увидеть вас. Помните, что нас связывает клятва дружбы. Интересуют меня ваша местность и вы. Кончаю писать, но обещаю многое рассказать лично. Целую ваши ручки. Приеду в семь часов вечера; так мне поведало железнодорожное расписание.

Ваш Глоговский».

Янка несколько раз подряд перечитала это коротенькое письмо. Оно влило в нее какую-то особенную силу, пронзившую ее до дрожи.

— Глоговский, — повторила Янка громко, чтобы убедиться, что это правда, что она не спит, не грезит наяву в своей покорности судьбе. — Глоговский! — В ней вдруг проснулась прежняя Янка — гордая, непримиримая, презирающая серость провинциального быта, ищущая новых взлетов.

Воспоминания о театре овладели ею: они вышли из темных закоулков сознания, где, притаившись, ждали подходящей минуты, окружив ее пестрым, искрящимся роем; в голове был такой сумбур, что Янке понадобилось постоять у открытой форточки, чтобы немного прийти в себя. Она смотрела некоторое время на прогуливающегося по платформе отца, на поезд; потом торопливо отошла от окна. Какое ей до всего этого дело! Она задыхалась в одиночестве. Одевшись и ничего не сказав Яновой, Янка отправилась в лес.

— Глоговский! — твердила она; этот звук заключал теперь в себе целый мир. Она смотрела на лес, а мысли ее были там, в том недавнем прошлом, которое отошло в область воспоминаний. Она видела сцену, прежних товарищей, спектакли, публику, переживала вновь происшествия, нанизанные на цепь времени. — Я спала! Я спала! — повторяла она, удивленно глядя на лес. — Что я делаю здесь? Зачем я здесь? — Три недели в Буковце — это сон; да, теперь она проснулась, ее разбудило дружеское письмо. Мысли ее неслись в широкий мир, как листья буков, которые, подобно сгусткам крови, падали на тропинки, цепляясь за иглы боярышника, колыхались на обнаженных ветвях ольх; как облака, сбитые в нестройную громаду, как летящая в беспорядке стая серых гусей, мчались они вдаль, подгоняемые вихрем.