Брожение - [41]

— А ведь правда, теперь она радуется и, как вельможная пани, сидит себе среди ангелов в золоте и серебре, — повторял он задумчиво слова Валека. — Пан Петр, да воздаст тебе бог… да воздаст тебе… — Рох нагнулся, словно хотел обнять чьи-то ноги. — Знатные похороны! Гроб на пол-локтя длиннее… двадцать четыре злотых, и еще два злотых, и двадцать грошей, и четыре хлеба, и шесть сыров, и три кварты водки!.. Знатные похороны, — твердил он беспрестанно, а потом вышел на станцию, свалился на вокзале в коридоре, приткнулся к стене и заснул.

X

— Пан Сверкоский, пошлите своего рассыльного с письмом к Осецкой, письмо срочное, а мой Рох после вчерашних похорон еще не протрезвился.

— Сам занесу, мы с Бабинским будем там вечером. Станислав, ты скоро?

— Дежурство до шести. Освобожусь через час. Зайди за мной на квартиру.

Сверкоский отправился домой, бросился на кровать в своей пустой комнате и крикнул:

— Франек!

В комнату вошел мальчик, исполнявший в его доме обязанности слуги, повара, прачки и кучера.

— Чаю! Сними с меня сапоги и приготовь визитный костюм.

«Сегодня надо основательно все продумать и решить: Зося или Орловская? — принялся размышлять Сверкоский. — Осецкая говорит, что в день свадьбы даст три тысячи! Три тысячи! Маловато! Подсчитаем, — он вынул записную книжку, карандаш и принялся считать. — Да, маловато, — и Сверкоский с пренебрежением сплюнул. — Ничего не выйдет с Зосей… Нищенство! Эй, Гипчо, нравится она тебе, а? Хи-хи-хи! — И он тихо и зло засмеялся своему глупому вопросу; Сверкоский терпеть не мог женщин, считая их синонимом расточительности и слабости. — А Орловская? Богатая, говорят, тридцать тысяч! Превосходная цифра!» — Он несколько раз подряд написал это число, полюбовался рядами нулей, с наслаждением перечеркнул их.

«А как быть с этим идиотом? — подумал он об Орловском. — Впрочем, скоро либо сдохнет, либо спятит. Помехой может стать только тот хам! — И Сверкоский с ненавистью плюнул в воображаемое лицо Гжесикевича. — Будешь, Гипчо, всю жизнь батраком: хамы отнимут у тебя твои тысячи! — Он вскочил с кровати, уселся у окна, выпил чаю и задумался. — С этого дня атака на Орловскую! Буду строить чувствительные мины — хи-хи-хи!» Он посмотрелся в зеркало, пригладил волосы и так долго и громко хохотал, что даже Амис стал лаять и прыгать, желая вскочить ему на грудь; тогда он пнул собаку, та, завыв от боли, забилась под кровать. Тут он успокоился и торопливо переоделся.

«Строительный камень в ходу, куш оттяпаю немалый! Надо сорвать и главный выигрыш — женюсь на Орловской. Общая сумма составит… — Сверкоский опять начал считать, полюбовался числом, радостно потер руки. — Прекрасный номер, Гипчо! Поставь на него. Да, он может выиграть». Записал число в книжку и пошел к Стасю, в маленький домик при станции.

— Наряжаешься, как девица. Ну, пошли!

— Не как девица, а как к девице. Успеем. Одеваться надо обдуманно, со вкусом.

Стась не спеша снял подбитый ватой халат, умылся, вытерся, надушился и, прежде чем одеться, внимательно осмотрел каждую деталь гардероба. Зеркало он установил так, чтобы иметь возможность видеть себя со всех сторон; примерил с дюжину тщательно уложенных в коробку галстуков, испробовал воротнички разных фасонов, несколько пар ботинок, пока наконец не кончил одеваться.

— Может, чайку с ромом? — предложил он, смочив духами брови и волосы.

— Опоздаем, придем к десяти.

— Времени достаточно, напьемся чаю. Мама говорит, что, прежде чем выходить на холод, следует выпить горячего чаю: это согревает желудок и предохраняет от простуды. А не надеть ли мне визитку вместо сюртука, а? — спросил он, смотрясь в зеркало.

— Не знал, черт побери, что в этом есть какая-то разница.

— Ха-ха! Не знал, забавно! Пожалуй, пойду в сюртуке: визит вечерний, в сюртуке приличнее. А вот какого цвета надеть перчатки?

И он достал целую коробку перчаток, перерыл их, пересмотрел и ни на чем не мог остановиться.

— Амис, пойдем без него, мне надо вернуться пораньше, а то не высплюсь.

— Заканчиваю. Ты утром едешь куда-нибудь? — спросил Стась, надевая светло-серые перчатки.

— Еду в Кроснову, буду уговаривать мужиков возить булыжник.

— Дело двинулось? — Стась переменил серые перчатки на желтые.

— Пускай собаки занимаются такими делами, а не люди.

— Орловский говорит — дело стоящее.

— Идиот! Что он понимает? Думает о заработке, а не видит расходов.

— Он сказал, что если бы не дочь — она его отговорила, — он сам взялся бы за эту поставку.

— Как бы не так, фигу с маслом! — проворчал Сверкоский. — А что смыслит в делах эта гусыня?

— Орловская — гусыня? Сверкоский, как можно так отзываться о панне Янине! — сказал Стась серьезно и переменил желтые перчатки на красные. — Эти слова совсем к ней не подходят: она умная и красивая женщина.

У Сверкоского перекосилось лицо, и он с усмешкой уставился на Стася.

— Умные, добрые, прекрасные, ангелы, идеалы и так далее! Амис, песик, ты лучше и умнее всех девиц на свете! — И Сверкоский принялся гладить собаку.

Стась вскипел, но промолчал. Подобрав перчатки, он запер шкафы, сундуки, чемоданы, задвинул ящики, попрятал и поукладывал все на свое место, и только тогда они вышли.