Броненосец «Анюта» - [11]

Часа два Никифор считал себя самым счастливым человеком в Севастополе. А потом, когда Галя, глянув на часы, вдруг заторопилась и объяснила причину своей спешки, Аклеев в какую-нибудь одну секунду стал самым несчастливым человеком: оказалось, что Галя спешила на Графскую пристань встречать своего, как она выразилась, лучшего друга. Он тоже краснофлотец, и такой замечательный, такой замечательный, такой храбрый, веселый. Галя обещала познакомить Аклеева со своей подругой, очень милой шатеночкой, которая ему обязательно понравится, и тогда они все - и Галя со Стивой и Аклеев с этой шатеночкой - будут всегда вместе гулять.

Аклеев, понурив голову, слушал ее щебет, покорно соглашался, что да, конечно, они обязательно будут друзьями и будут вчетвером гулять. А про себя он уже твердо решил, что ни с какой шатеночкой он знакомиться не будет, да и с Галей он не станет встречаться, потому что все это теперь ни к чему и даже унизительно, раз у нее уже есть какой-то чертов Стива.

Не повезет же человеку! Даже имя у его соперника было красивое, как у Облонского в «Анне Карениной», а у него что за имя? Никифор!

Правда, из разговора с Галей тут же выяснилось, что зовут Стиву попросту Степаном, а в Стиву его перекрестила сама Галя. Но дело было, конечно, не в имени.

Неизвестно, хватило ли бы у Аклеева силы воли воздержаться от встреч с Галей. Помогло выдержать характер то, что его корабль вскоре вышел на большие отрядные учения. Но легче от этого не стало. Стоит он, бывало, на вахте около своего ДШК, а кругом раскинулась мягкая южная ночь, звезды над головой мерцают задумчиво и нежно, за кормой, шелестя, стелется пышный фосфоресцирующий бурун, снизу чуть слышно доносится на мостик могучее дыхание машин, и сами собой лезут в голову воспоминания о встречах и мечты о свиданиях, которые еще впереди.

Аклеев раз и навсегда решил не вспоминать о Гале, но относительно Стивы он такого зарока не давал. И вот, стоя на вахте, мечтал он в такие ночи о том, как этот неизвестный Стива вдруг окончательно исчезнет из поля зрения Гали Сыроваровой. Лучше всего было бы, если бы его перевели куда-нибудь подальше. Например, на Тихоокеанский флот…

Кончились, наконец, отрядные учения, эсминец снова отшвартовался у Минной пристани. На другой день Аклеев собирался в город, но утром началась война и вместе с нею прекратились увольнения на берег.

Вот почему в ответ на вопрос Вернивечера, есть ли у него любимая девушка, Аклеев промолвил:

- Нет… А у тебя?

IV. ВЕРНИВЕЧЕР РЕШАЕТ ПО-СВОЕМУ

Вернивечер, видимо, только и ждал этого вопроса. Его обычно насмешливое лицо стало задумчивым, мечтательным, ввалившиеся землистые щеки порозовели.

- Девушек у меня было много, - сказал Вернивечер, - но любовь - одна, и эта любовь удивительно необыкновенная… Мы познакомились совсем как в кинокартине - на стадионе. Я играл правого бека («Как мой Костя!» - нежно вспомнил Кутовой), а она бегала. Ну, она еще не так хорошо бегала, не во всесоюзном масштабе. Потому что она еще не имела практики. А я как раз играл за сборную флота, и я в тот день такие мячи давал, как в сказке. А в перерыве она ко мне подходит и говорит: «Вы, товарищ Вернивечер, так играли, что вам не стыдно было бы на московском стадионе «Динамо».

Я ей говорю: «Ну, это положим».

А она: «Ничего вы в таком случае в московском футболе не понимаете».

Я ей опять говорю: «Ну, это положим».

А она рассердилась: «Что это вы заладили, как сорока: «положим», «положим»? Что у вас - других слов нету?»

А я ей: «Что вы, - говорю, - товарищ девушка, я и другие слова знаю. Например…- тут я ей, братцы, в самые глаза глянул, да как ляпнул: - например, вы мне очень нравитесь».

И рассмеялся. Совестно стало.

А она как покраснеет и говорит: «Ну, это положим».

А потом спохватилась, что повторяет мои слова, и тоже рассмеялась. А я смотрю на нее и радуюсь, и мне становится необыкновенно весело.

«А откуда, - спрашиваю, - вам моя фамилия известна?»

Она говорит: «Мне девчата сказали. Я вас уже давно приметила».

«А я, - говорю, - всегда тоже наблюдаю, как вы бегаете».

Она говорит: «Ну, это вы сейчас придумали».

Тут я, чтобы она чересчур много про себя не думала, говорю: «Нет, ей-богу, наблюдаю. Но только вы еще не очень хорошо бегаете. Еще вам до рекордов далеко».

Другая бы рассердилась на такие слова, а она без всякой досады мне возражает: «Я не для рекордов бегаю, товарищ Вернивечер, а для здоровья».

«А я что, - говорю, - для болезни играю? Я тоже для здоровья… И для грядущих боев. Только, - говорю, - пока я еще не контр-адмирал, зовите меня Степа».

И пошло, и пошло. И ушел я со стадиона в тот день на всю жизнь влюбленный. Хотите - верьте, хотите - нет.

- Нет, почему же, - сказал Кутовой, - мы верим. - Дело житейское. Любовь.

- Подумать только! - продолжал Вернивечер, как бы размышляя вслух. - Ходишь ты с годками на берег, гуляешь, выпиваешь, холостякуешь, а в то же самое время где-то, может, даже совсем поблизости, ходит твоя судьба, твое самое что ни на есть счастье… Удивительно!

Он забыл о своих ранах, о том, что лимузин несет к берегу, что каждую минуту с берега, с воздуха или с моря может прийти смерть. Вернивечер был во власти воспоминаний.