Бродский глазами современников - [127]

a prisoner circles, chewing the one phrase

whose music will last longer than the leaves,

whose condensation is the marble sweat

of angels' foreheads, which will never dry

till Borealis shuts the peacock lights

of its slow fan from L.A. to Archangel,

and memory needs nothing to repeat.

Frightened and starved, with divine fever

Osip Mandelstam shook, and every

metaphor shuddered him with ague,

each vowel heavier than a boundary stone,

"to the rustling of ruble notes by the lemon Neva,"

but now that fever is a fire whose glow

warms our hands, Joseph, as we grunt like primates

exchanging gutturals in this winter cave

of a brown cottage, while in drifts outside

mastodons force their systems through the snow.

ЛЕС ЕВРОПЫ

Иосифу Бродскому

Листва летит, как ноты с фортепьяно, -

овалы, копошащиеся в ухе;

пюпитры, зимний лес походит на

пустой оркестр, и нотные линейки

расчерчены на рукописях снега.

Мозаичная медь дубовых лавров

тебя венчает сквозь кирпичный отсвет

светло как виски, зимнее дыханье

изустных строчек Мандельштама кружит

куда реальней, чем табачный дым.

"И над лимонной Невою под хруст сторублевый..."

Хруст листьев под пятой, хруст задненебных

под языком изгнанья, Мандельштам

светло витает в комнате кирпично-

коричневой, в бесплодной Оклахоме.

Под этим льдом ГУЛАГ, где минеральный

источник долгих слезных ручейков,

избороздивших лик равнин, открытый

и жесткий, как пастушечье лицо

в несбритом снеге, в трещинах от солнца.

От шепотков Писательских Конгрессов

снег кружится казаками над трупом

индейца Чокто, белый ураган

договоров, бумаг; во имя дела

нам ни к чему отдельный человек.

Так полки веток, так библиотеки

полны листвою свежей по весне —

пока бумага вновь не станет снегом;

но память на нуле страданья длится,

как этот дуб, едва прикрытый бронзой.

Состав проследовал терзаемые пыткой

иконы леса, лязг портовых льдин,

иголки мерзлых слез, визжащий пар

над станцией, он близил их к дыханью

зимы, согласные смерзались в камни.

Он зрел поэзию на полустанках,

под облаками с Азию, в округах,

которым Оклахома мельче риса,

не прерии — само пространство столь

необитаемо, что цель смешна.

Кто это темное дитя на парапетах

Европы, где река чеканит профиль

властей на соверенах (не поэтов),

банкнотами шуршат Нева и Темза,

чернеющий на золоте Гудзон?

От льдов Невы к струению Гудзона,

в отъездном гуле — данник эмигрантов,

в изгнанье ставших как обычный насморк,

бесклассовыми, граждан языка,

принадлежащего тебе; и каждый

февраль, и каждую "оставшуюся осень"

ты пишешь далеко от молотьбы,

пшеницу гнущей, как девичью косу,

и от каналов в солнечном ознобе —

наедине с английским языком.

Архипелаги у меня на Юге —

такая же продажная тюрьма,

пусть пот стихописанья тяжелее

любой тюрьмы, что есть стихи, когда

перебиваемся последней крохой?

Последней крохой хлеба, уцелевшей

в веках, в распаде; по лесу с ветвями

колючей проволоки кружит арестант,

жующий фразу, музыка которой

подолговечнее листвы, сгущенье

которой — мрамор пота на челе

у Ангелов, его иссушат лишь

Гипербореи — от Лос-Анджелеса

к Архангелу — сложив павлиний веер,

и память обойдется без повторов.

Так Мандельштам — в пророческом жару,

затравленный, голодный — сотрясался

любой метафорой, как лихорадкой, гласный

был тяжелее межевого камня:

"И над лимонной Невою под хруст сторублевый."

Сейчас, Иосиф, этот жар в ладонях

у нас, когда мычим по-обезьяньи,

обмениваясь горловыми в зимнем

коттедже, как в пещере, а снаружи

прут мастодонты сквозь сугробы снега.

Перевел с английского Виктор Куллэ 

Чеслав Милош

Чеслав Милош (Czeslaw Milosz) родился 30 июня 1911 года в Szetejnie, Литва. Поэт, прозаик, переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе (1980). Окончил юридический факультет университета в Вильно (1934), продолжил образование в Париже (1934-1935), работал на польском радио (1935-1939). В годы немецкой оккупации активно участвовал в подпольном движении, сражался в боях во время Варшавского восстания (1944) — событие, описанное им в романе "Узурпаторы" (1955), служил культурным атташе в Вашингтоне и Париже (1946-1951). В 1951 году открыто порвал с режимом и остался на Западе. В 1953 году опубликовал серию эссе, разоблачающих сталинизм, "Порабощенный дух", а в 1955 году два романа: "Захват власти" и "Долина Иссы". С 1960 года живет в Америке, является профессором славянских языков и литературы в Калифорнийском университете в Беркли. Опубликовал множество поэтических сборников, в числе которых: виленские авангардистские книги "Поэма о застывшем времени" (1933) и "Три зимы" (1936); варшавские военные сборники "Стихи" (1940) и "Освобождение" (1945); парижские книги "Дневной свет" (1953), "Поэтический трактат" (1957) и "Континенты" (1958), в которых Милош пересматривает свою эстетику и пишет так, "чтобы быть понятым Словацким или Норвидом"[426]. В американский период по-польски стихи продолжают публиковаться в Париже: "Король Попьел и другие стихи" (1961), "Метаморфозы Бобо" (1965), "Город без названия" (1969), "Где восходит солнце и где садится" (1974); в Лондоне "Стихи" (1967) и в Анн Арборе: "Избранное" (1973), "Зимние колокола" (1978), "Особая тетрадь" (1984), "Собранные стихи (1931-1987)". Милош — автор труда "История польской литературы" (1969), составитель антологии "Послевоенная польская поэзия" (1965), переводчик на польский С.Вайль, У.Уитмена, К.Сэндберга, Т.С.Элиота, Евангелия от Марка и Книги Иова, а на английский — стихов З.Херберта (1968) и А.Вата (1977). Реципиент многочисленных премий и почетных степеней. Хотя написанное в Америке имеет иные горизонты и перспективы, литовские озера и варшавские развалины — доминирующий пейзаж его стихов, а "невыносимое сознание того, что человек не способен осмыслить свой опыт, является одной из кардинальных тем поэзии Милоша"