Британец - [7]

Говоря обо всем этом, Маргарет лишь сдержанно покачивала головой, но от меня не укрылось, что ей стоило немалых усилий не осудить Хиршфельдера за столь смиренную покорность.

— Не понимаю, почему он никогда не умел постоять за себя, — сказала она, подводя итог. — Когда я спрашивала, ну почему он терпит такое хамское отношение, он отвечал: это же мои земляки, а земляков мы, хочешь — не хочешь, не выбираем.

Мне это показалось почти парадоксом, однако дальше пошли еще более хитроумные вещи, и я начала понимать, что имела в виду Маргарет, говоря, что подчас ей с ним бывало ох как не просто, — это замечание промелькнуло уже несколько раз.

— Вот так! А во время своих поездок в Австрию всегда выдавал себя за англичанина, объяснял, мол, так надо, дескать, иначе ему не выдержать, — продолжала она. — И никакого противоречия он тут, похоже, не видел.

Я-то пребывала в уверенности, что, кроме одного-единственного раза, он после войны не бывал в Австрии; но когда я сказала об этом Маргарет, ее реакция была, к моему удивлению, резкой:

— Враки!

Ну конечно, кому как не Максу сказать спасибо за неверную информацию; но прежде чем я успела что-то пролепетать в свое оправдание, Маргарет решительно пресекла всякие попытки продолжить обсуждение этой темы, и я прикусила язык.

— Да, действительно, была еще одна поездка по официальному приглашению австрийских властей. — Маргарет как будто неприятно было об этом вспоминать. — Именно так, всего одна поездка, да только и одного раза хватило с лихвой!

Она имела в виду вручение Хиршфельдеру государственной литературной премии Австрии, но подробнее говорить об этом не захотела, как и о прочих чудовищных мероприятиях, — так она выразилась — на которые его приглашали: юбилейные встречи бывших сограждан, после войны оставшихся в эмиграции, эти приглашения были подписаны бургомистром Вены, или поздравления с праздниками Пурим, Песах или Ханука, эти письма он со смешанным чувством вины и недовольства бросал в мусорную корзину, или ни к чему не обязывающие информационные листки еврейской общины, которые даже спустя полгода после его смерти доставляла почта.

— Наконец это превратилось в самый настоящий балаган, вопили все, как на ярмарке, — сказала она. — А он, между прочим, знать не знал, что это за штука — Пурим, и не праздновал ни Песах, ни Хануку.

Как видно, Хиршфельдер не желал жить по чьей-то указке, но все-таки мне показалось странным то, что я услышала затем: каждый год летом он ездил в Зальцкаммергут, всегда один, после каждой поездки потом чуть не весь год клялся и божился, что больше никогда в Австрию не поедет, что это слишком тяжело, да и нечего ему делать в тех краях, — разумеется, родина отца, ну и что? Однако каждую весну, вскоре после Пасхи, он начинал как-то странно беспокоиться, — рассказывала Маргарет, — клятвенные заверения звучали все более вымученно, а в один из первых по-настоящему теплых дней он выкладывал: в последний, но уж в самый распоследний раз, он все-таки, пожалуй, не прочь съездить туда, что она на это скажет? На самом деле у него все уже было подготовлено, в библиотеке он, оказывается, тоже договорился, так что через неделю-другую Маргарет провожала его в Гарвич, где он садился на паром. В Гарвиче перед войной он сошел на берег с десятью марками в кармане, и, наверное, по этой-то причине неряшка, как она его ласково дразнила, обычно вовсе не заботившийся о своем внешнем виде, по случаю поездки наряжался сущим франтом, вот тут ему непременно был нужен костюм из лучшего сукна, который на континенте с первого взгляда признали бы английским, и элегантен он был до неузнаваемости; мне трудно представить себе элегантного Хиршфельдера, глядя на фотографию, где он, без пяти минут эмигрант, снят перед зданием вокзала, молодой парень, с широко поставленными глазами, которые из-за игры света и тени кажутся лишенными ресниц.

— В своих поездках он, вероятно, называл себя мистером Смитом, — сказала Маргарет. — Эту фамилию он взял в годы войны, чтобы скрыть свое происхождение.

Она рассказала, что впоследствии он отказался от этой фамилии и брал ее только на время поездок на родину, и я принялась ломать себе голову — какой в этом смысл? А тут еще Маргарет добавила, что я должна понять ее правильно:

— Для меня он всегда был тем, кем был.

Ну, явно начиналась какая-то мистика. Я попросила объяснить.

— Когда мы познакомились, он назвался своей настоящей фамилией, — пояснила Маргарет. — Понятно, что в те времена она была точно клеймо.

Она подчеркнула это обстоятельство так, словно речь шла о чужом человеке; это впечатление еще усилилось, когда она привела несколько совершенно незначительных деталей, которые не были связаны с самим Хиршфельдером и вполне могли относиться к любому туристу, — поэтому стало казаться, будто на месте Хиршфельдера мог оказаться любой другой, малость потасканный, пожалуй, чудаковатый старикан, прикативший на курорт. Маргарет не позволила себе никаких резких оценок — наверное, Хиршфельдер, со свойственной ему спокойной манерой говорить о своем еврействе, приучил ее к такому тону; я слушала, а она рассказывала об открытках, которые он присылал из Австрии: всегда одни и те же виды — солнечные закаты, озера, особо любимые им снимки старинных колесных пароходов, и на всех открытках — несколько неизменных слов о том, что он жив и здоров, нацарапанных по нижнему краю — частокол букв, торчащих в разные стороны, будто из какого-то непонятного упрямства. Мне не хватало зримых образов, я не могла представить себе, как он проводил время в Австрии, тем более если он действительно во всех своих поездках не завязал ни одного знакомства, а Маргарет уверяла, что так оно и было, и сегодня я начинаю сомневаться, — не слишком ли я увлекаюсь фантазиями, когда, вспоминая еще одну фотографию Хиршфельдера, которую увидела у Маргарет дома, за неимением лучшего считаю, что эта карточка, собственно, отражает все достаточно полно: Хиршфельдер сфотографирован на террасе отеля, он сидит, положив ногу на ногу, в плетеном кресле, плечи расправлены, — настоящий джентльмен, не придерешься, в белом полотняном костюме, в туфлях из светлой и темной кожи, при шляпе, с виду — позер, и от людей за соседними столиками, тяжеловесов с телесами как у борцов со стажем, его отделяет пропасть.