Бриллианты для диктатуры пролетариата - [38]

— Обознаться не могли?

— Не мог… Водочкой угостите?

— Наливайте.

Старик шумно выпил пиво с водкой и спросил — теперь уже не юродствуя, а деловито, оценивающе:

— Девочка не нужна? Хорошие есть девочки — с комнатками, в частных домах, так что лишних людей не будет, да и запоры хороши, если, не ровен час, проверка.

— Значит, в ливрее стояли? В услужении у кровопийц?

— Проверяете вы меня ловко… В ливрее ж разве кто стоял в Английском клубе? В сюртуках, только в сюртуках…

— А что ж милицию не зовешь? Награду за меня уплатят…

— У нас за это наград не платят… Третье отделение платило, а тут лишь грамоту на глянце… Значит — не обознался я… У меня глаз цепкий… Вы-то нас никого не помнили, а мы вас всех до одного — как во сне видим…

— Гражданин официант, — попросил Воронцов пробегавшего мимо лакея, — еще два графинчика.

— И пива, — подсказал сосед.

— А вам? — спросил лакей. — Пивка повторим?

— Нет. Мне не повторяйте.

«Может, заснет, — тоскливо подумал Воронцов. — Налить бы побольше, чтобы уснул. Тогда и уйти. Ведь начнет в спину кричать, животное…»

Но старик не уснул. Он поднялся первым и предложил:

— Пошли, мил человек. Я всю жизнь бездомным прожил — бездомного за версту вижу. Москва нынче бездомных не любит и примечает быстро. Пошли.

Он привел Воронцова в маленький домик на Плющихе, прилепившийся к крутому склону горы, спускавшейся к Москве-реке; было в этом домике темно, дверь отворила подслеповатая старуха и сразу же ушла за тонкую фанерную дверь и там — Воронцов слышал это отчетливо — пробормотала:

— Эх-эхе-хе, тяжелы грехи наши тяжкие…

Старик открыл дальнюю — в углу — дверь и подтолкнул Воронцова в спину:

— Я тут, рядышком. Что надо — кликните, я мигом.

Девушка спала на узенькой софе, укрывшись пледом. Воронцов стоял не двигаясь, прислушиваясь к тому, закроет старик входную дверь на засов или уйдет. И лишь когда скрипуче грохнула щеколда, а потом прогрохотал засов, он выдохнул и медленно осмотрелся. Окно было низкое, закрытое ставнями. Воронцов на цыпочках подошел к ставням, осторожно открыл крючок и выглянул на улицу: окно выходило в густой сад. Голые ветви сирени упирались в стекло.

Воронцов вернулся к двери, запер замок, ключ положил в карман; снял казакин, свернул по-походному, положил возле двери и лег на него, как на подушку, хрустко и длинно вытянувшись.

— Между прочим, — чуть хрипловатым голосом сказала проститутка, — червонец обязаны уплатить — так или иначе.

— Сейчас?

— Можно утром.

— Когда кончится мое время?

— У вас что — нет документов?

— Почему… Есть… Я поссорился дома…

— Не врите. Дед таких не приводит.

— Кто он, между прочим, этот ваш дед?

— Покойный грешник в улучшенном издании.

Воронцов сел. С неожиданным интересом посмотрел на девушку: она лежала, по-прежнему отвернувшись к стене.

— Тебя как зовут? — спросил он.

— А вас?

— Меня зовут Дмитрий Юрьевич…

— Значит, Митя… Маленькое имя, — заметила девушка, — вы уж извините, но мне вас по имени-отчеству называть неудобно: тех, кто с тобой спит, надо называть по имени — я пытаюсь камуфлировать распутство чувством…

— Бред какой-то, — пробормотал Воронцов, увидав громадные синие глаза, густые черные волосы, прекрасного овала лицо, — да вы тут что, все — умалишенные?

— Все, все… Вы, мы, я… Водки не принесли?

— Нет.

— Попросите деда. Это дополнительная такса: за раздельную кровать.

Старик принес водку в грязной, зеленоватого цвета бутылке с отколотым горлышком.

— Сала подай, — сказала девушка.

— Сало кончилось, Анна Викторовна.

— Что у тебя еще есть?

— Хлеб.

— Принеси хлеба.

— Может, сбегать поискать чего на Брянский?

— А что ты там найдешь?

— Там начали пирожками торговать с ливером.

— Дайте ему денег, Митя, пусть он принесет пирожков.

Воронцов достал из бокового кармана пачку денег и протянул старику червонец.

— Сейчас я обернусь, — сказал дед, — мигом.

Когда старик ушел, Анна Викторовна поднялась с софы; была она высокая, тонкая, сложена великолепно, по-английски.

— Без закуски пьете? — спросила она, подойдя к столу.

— По-всякому пью.

Она разлила водку по стаканам и медленно выпила свой — тяжелыми, слышными глотками.

— Пейте, Митя. Сивуха, правда, но гнали ее из хлеба.

Воронцов отошел к окну, отворил ставни. Пламя керосиновой лампы отражалось в стекле ладонями молящейся богоматери.

— Кто вы и почему вы здесь? — спросил Воронцов.

— Ну, это неинтересно.

Он подошел к столу, налил себе водки, выпил залпом, близко заглянул ей в лицо. Глаза у нее были громадные и совсем неподвижные, словно у слепой.

— Что, раздеваться? — спросила Анна Викторовна.

Он наклонился к ней, взял за уши и, закрыв глаза, начал искать ее губы.

— Погодите, дайте же раздеться.

— Не надо, — сказал Воронцов и медленно отошел к окну.

Он стоял, повернувшись к стеклу, и видел, как ладони молящейся затрепетали, а потом взлетело что-то большое и белое, и он понял, что женщина постелила простыню. А потом он услыхал шуршание ее юбок и тихий скрип софы.

— Только разденьтесь, — сказала она, — я ненавижу, когда в кровати лязгают ремнем.

— Спите, милый, — шепнула Анна Викторовна, — вам надо поспать, я вижу, как вы устали…

Вера, только-только на эти минуты покинувшая его, вдруг снова поплыла в глазах, и стало ему до того вдруг гадостно и плохо, что он подумал: «Надо все это кончать. Винить некого. Себя разве? А толку что?»