Бриг «Три лилии» - [77]

Мы уже знаем, что дорога кончалась у Синторовой пристани. Но тетушке Гедде нужно было дальше.

— Сгружай орган! — распорядилась она. — Вот тебе крона за хлопоты, да не трать ее на какой-нибудь вздор.

Правда, крона была датская, но тетушка Гедда сказала, что она даже лучше шведской. И зашагала через пустошь.

Как раз в это время вернулась гроза. Она была из тех гроз, что способны неделями бродить вокруг деревни. Ветер завывал в горелом вереске. Тетушкины башмаки гулко шлепали по лужам.

— Бэ-э-э-э!

Тетушка Гедда круто остановилась. Ягненок? Ну конечно, ягненок!

Богатей Синтор перегнал свое стадо на северную пустошь, да, знать, один сосунок отбился и теперь звал мать.

Тетушка Гедда сразу определила: вон за тем обгоревшим загончиком блеет, бедняжечка.

— Ах ты, дитятко жалкое! — пробормотала Гедда и тихонько обогнула загон.

Но здесь она увидела не овечку, а человека в черном костюме и широкополой шляпе. Шляпу украшал венец из красных перьев.

— Бэ-э-э-э! — усердствовал мужчина; он еще не заметил тетушку Гедду.

— Постыдился бы, негодник! — крикнула тетушка и стукнула его зонтом так, что перья полетели.

Мужчина испуганно заблеял и бросился наутек на полусогнутых ногах. Но зонтик тетушки Гедды снова метнулся вперед, как молния, и зацепил беглеца ручкой прямо за шею.

Говорят, будто старые девы за версту кофе чуют. А дым над трубой постоялого двора был настоящего кофейного цвета. Если бы не этот дым, тетушка Гедда ни за что не нашла бы дорогу.

— Шагай, слизняк! — скомандовала она и повела полузадушенного кривляку вниз по Бранте Клеву, определяя путь по запаху.

В прихожей человек-овца вдруг заблеял еще раз и попытался вырваться.

— Нет, нет! — всхлипнул он при виде грозно поднятого зонтика. — Я не бежать вовсе, только чулки снять!..

На башмаки «артиста» были натянуты красные чулки от трико.

Глава тридцать третья ШКУРА, КОТОРУЮ НАДО ДУБИТЬ

Слыхали вы об овцах, которые стучались бы в дверь, прежде чем войти?.. Нет? Зато вы не слыхали и о таких тетушках, как Гедда из Эсбьерга!

Тетушкины руки были заняты двуногой овечкой, поэтому она толкнула кухонную дверь ногой.

— Мир вам, хозяева! — сказала тетушка Гедда и наподдала пленнику коленом сзади, так что он полетел к печке — прямо в пасть Боббе.

Боббе взвыл, подскочил и вцепился в черные брюки так ловко, словно всю жизнь только этим и занимался. Человек-овца вопил, Боббе глухо рычал.

Едва Петрус Миккельсон выдворил Боббе в каморку, как настал черед бабушки всполошиться:

— Не бери греха на душу, парень!..

Енсе поднялся на ноги и шел, хромая, на дрожащего оборотня. В правой руке он держал мексиканский нож.

— Так это ты, волк паршивый?! Так, ясно!..

Сильный удар сшиб с оборотня шляпу — полюбуйтесь-ка, вот он перед вами, сторож льюнгской церкви. На голове котелок, руки прикрывают то место сзади, где Боббе вырвал лоскут.

— Тоже волк — овца он, вот кто! — презрительно фыркнула тетушка Гедда, разделяя драчунов зонтиком. — Взрослый человек, а носится в проливной дождь и блеет! Где это видано?

Миккель смотрел, словно завороженный, на широкополую шляпу, упавшую на пол. Вокруг тульи торчали четыре замызганных пера, что украшали некогда уздечку цирковой лошади. Шляпа Цыгана! Которая слетела с его головы в тот раз, когда Белая Чайка прыгнула через речку.

Где же были твои глаза, Миккель Миккельсон?

Он перевел взгляд ка ноги Якобина: акробат успел снять только один красный чулок.

«Соображай, какой получится след, если на башмак натянуть чулок? Как от морской овцы — что на песке, что на огороде!

И что такое пятиметровый прыжок для акробата!

И зачем — помнишь, Миккель? — зачем нужно было Якобину куда-то грести по ночам?

А хриплый, блеющий голос Якобина? Конечно же, это он заманивал овечек в Эбберову бочку!

И лишь один Боббе смекнул, какая опасность грозила Ульрике, когда она по вечерам шла навестить Синторовых овец — в охотничьих угодьях Якобина!»

Чем больше Миккель думал, тем яснее понимал, каким он был остолопом.

— Спрячь нож, Енсе, здесь я распоряжаюсь! — прогремел голос Миккельсона-старшего. — И без того дрожит, словно в лихоманке.

Бабушка подвинула Якобину скамеечку, и он, стуча зубами, сел возле печки.

Петрус Миккельсон вышел с видом судьи на середину:

— Так это ты, Якобин, крал Синторовых овец? Может, скажешь, зачем ты это делал. А мы послушаем.

Якобин посмотрел на дверь, где стояла, точно солдат, тетушка Гедда с зонтом наготове.

— Чтобы от воротника избавиться! — прохрипел он с отчаянием. — Эббер сказал, пока не наполним бочку, ехать нельзя.

— Как… что… ехать? — растерялся Миккельсон-старший.

— Они мечтали опять с цирком поехать, понимаете? — нетерпеливо вмешался Миккель. — И вбили в голову паромщику, что он не овец возит, а карликовых лам для цирка Кноппенхафера.

Тетушка Гедда опустила зонтик.

— Ишь, мошенники! — усмехнулась она. — И все потому, что воротник жал?

— Пять лет — больше ни один акробат не может выдержать такой ошейник! — мрачно сказал Якобин и оттянул пальцем воротник. — Если он после того не уйдет, то, считай, пропал, не будь я Еко…

— Екобин! — крикнула Туа-Туа и подпрыгнула на кушетке. — Понял, Миккель? «Е» на фонаре, который вожак подцепил рогами после пожара…