Брезентухи - [2]
— Напугал, — сказал я. — Аж коленки трясутся.
— Хе, — миролюбиво осклабился парень.
Больше всего я боялся, что выйдет сейчас Лиля, и тогда этот ушастый наверняка придумает какую-нибудь пакость, чтоб испортить нам настроение.
Презрительно сплюнув, я отправился в глубь двора. А когда оглянулся, в проломе никого не было.
На том пустыре-огороде мы и повстречались с Лилей. Мама отпустила ее погулять ненадолго, только во двор, поэтому мы не сразу придумали, чем бы интересным заняться. Просто стояли среди редких, жухлых стеблей, жмурились то на солнце, то на беспечного милягу-чучело в драной ушанке и говорили так, ни о чем.
На Лиле было коротенькое, в обтяжку, пальтишко и несоразмерно большие резиновые боты, как видно, доставшиеся от старшей сестры. Ноги ее в такой обуви выглядели тонкими и длинными не по росту. Я приметил, как стыдится она такой несуразности, переминаюсь с ноги на ногу, и старался не глядеть вниз. Подумалось: могла и вовсе не пойти сегодня гулять, причину для отказа всегда легко выдумать, а вышла, значит, ей со мной интересно. И так пожалел я, что не надел привычных валенок с калошами…
Не помню, о чем мы говорили в тот раз. Помню лишь, как ушла настороженность из сузившихся ее глаз, и они засмеялись, распахнулись доверчиво, во всю ширь. Мне тоже хотелось смеяться, по поводу и без повода. Без повода даже лучше, азартнее получается.
Под высокой завалинкой дома пробивал себе дорогу юркий, тоненький ручеек. Мы помогли ему одолеть завал из листьев, и он зажурчал для нас одну из самых переливчатых своих песен. Расчищая еще один завал, мы разом взялись за толстый березовый прут и потянули — каждый к себе. Уступать не хотелось. Я схватил Лилю за руку, чтобы разжать ее пальцы, но они были цепки и долго не поддавались.
А потом прут куда-то исчез, и оказалось, что стоим — рука в руке — и молчим. Над нами рвались в вышину, исходили запахами спелые, клейкие уже почки. Чирикали взахлеб воробьи. Ручей приборматывал еле-еле, вновь запруженный листвой. Надо было б расшевелить его снова тем прутом, да вовсе непослушными стали руки. Я готов бы простоять так хоть всю жизнь, чувствуя, как подрагивает в моих пальцах не остывшая от возбуждения ладошка.
Тонкое, вредненькое «хи-хи-хи» заставило нас отдернуть руки, как от ожога. За широкой щелью забора, на уровне моей груди завороженно пялились на нас несколько круглых глаз. Я прикрикнул — малышня исчезла. А вместе с нею исчезло и дивное ощущение отрешенности от всего мира, в котором не было никого, кроме нас да весны с ее запахами и звонами.
Снова взять Лилины пальцы в свои я уже не решился до самого расставания. Одно дело, когда это случилось само собой, и совсем другое — нарочно…
На следующее утро, весьма удивив маму, я собрался в школу намного раньше обычного. Казалось мне, что Лиля тоже придет пораньше и, может быть, в пустом классе нам снова удастся поболтать ни о чем.
Класс и в самом деле был пуст. Чуть подрагивали стекла от громыхающих на задворках школы составов. Я хотел поглядеть в окно, откуда видна была Лилина улица, по ворвался долговязый Колька Лимончик. Трахнул крышкой парты, достал из кармана перочинник и принялся резать на ломти сырую картофелину.
В ту пору самые распространенные школьные, ручки были складные: полая трубочка, в которую входили вкладыши, с пером и без него. Если вынуть их, получался ствол. Стоило дважды давануть им на картофелину, закупорив с обоих концов трубку, и вот он — примитивный воздушный пистолет. Резкий нажим карандаша на затычку, хлопок — и с противоположного конца «ствола» вылетает картофельная пуля.
С Колькой Лимончиком мы сидели за одной партой. Конечно же, он поделился картофелиной со мной, и тех, кто появлялся в классе следом за нами, мы встречали дружными залпами. Такая азартная получилась перестрелка, что на радостях чуть не шарахнули по громогласной нашей директрисе, заглянувшей в двери на крики.
Лиля появилась перед самым звонком. Едва заметно кивнула мне и больше не повернулась в нашу сторону. Была она в нарядном платьице и ботинках, такая гордая и неприступная, что просто не верилось: неужели вчера держал я ее ладошку в моей.
На переменах тоже не было повода перекинуться словцом: у девчонок свои кружки и разговоры, у нас — свои. И после школы Лиля, как всегда, пошла с подружками, а мы, приреченские, — своей ватагой.
Так повторилось на следующий день и через день. Я терялся в догадках: неужели сердится на меня Лиля, но за что? Или столь искусно маскирует от одноклассников, боясь насмешек, нашу тайну. Но как же тогда передать Лиле, хотя бы намеком, сколь нравится мне она?
Колька Лимончик, которому доверял я все свои секреты, рассудил просто:
— А ты ей записку напиши.
Светлая голова у Кольки! На уроке пластанул я из учебника арифметики Киселева чистый розовый лист, вклеенный сразу за обложкой, — мне казалось, что такие послания пишутся непременно на розовой бумаге. Загородился ладонью и, стараясь не посадить кляксы, тщательно вывел: «Я люблю тебя, Лиля». Подписываться не стал — и так поймет, от кого.
Теперь предстояла самая трудная часть операции — как передать записку, чтоб не видел никто, Конечно, можно было бы попросить об этом сидящего передо мной увальневатого Тихона — Тихоню. Но опасался я доверять ему такую бумагу.
