Бремя выбора - [54]

Выбор суров, даже жесток. Ты не можешь остаться ко всему и всем добрым и снисходительным, иначе не обретешь себя, не утвердишь, будет жить партия минус ты.

Отвечать за выбор будешь только ты сам, и не годами, не отрывками жизни, а всей судьбой. А судьба — это опять же выбор задачи и перспективы. И счастье — не в результате, не в застывшем слепке живой жизни.

Владимир Один-Из-Многих выбирает задачу Будущего Большинства. Он стал разборчив не только по своему опыту, по и потому, что в одном движении возникли разные шаги, вперед и назад. И надо идти в ногу. Либо вперед, либо назад. По что пойдешь, то и найдешь.

Он выбирает объединение и дисциплину во имя общей борьбы и победы.

Раскол помог Владимиру обрести себя. Обстоятельства творят людей… Крылатую оценку съезда: шаг вперед, два шага назад — он принял по-своему: если их сложить и осмыслить, то получится три шага на пути роста в сознании.

Ленинцев здесь горстка, и его нравственный долг стать на сторону этой горстки, с которой, по его представлениям, связано будущее. У мартовцев — любовь к ближнему, у ленинцев — еще и к дальнему.

Он не гадал, прав или не прав, он верил: прав!

Ленин ответил ему тем же — верой в нового своего приверженца. И направил Владимира к Бонч-Бруевичу в экспедицию, которая занималась наиважнейшим для партии того периода делом: транспортом литературы (в частности, рассылкой только что вышедшей книги «Шаг вперед, два шага назад»), снабжением нужных людей паспортами, направлением их в Россию…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Работа в Московском комитете большевиков начиналась каждое утро в семь, продолжалась весь день до девяти-десяти вечера и никогда не заканчивалась — на ночь и комитете оставался дежурный сотрудник, а то и не один, и дела хватало.

Загорский ценил именно утренние часы до начала заседаний комитета или его Исполнительной комиссии, приема граждан, выезда по районам. Ранним утром он шел пешком от «Метрополя», где жил, а вернее сказать, где спал, до Леонтьевского переулка, в особняк графини Уваровой, где работал, а вернее сказать, жил. По городу он ездил па чем придется, бывало и на машине, и в пролетке, по как правило — па трамвае или на конке, имея на то особое удостоверение МК от 15 января сего, девятнадцатого года: товарищу Загорскому для проезда по городской железной дороге разрешается пользоваться билетом за № 1878. Ездить приходилось много: по заводам, фабрикам и красноармейским частям, на Пресню и на Ходынку, в Сокольники и в Лефортово, в Симонову слободу и в Хомовники. Он любил Москву всякую, прошлую и нынешнюю, Белый-город, Китай-город, Замоскворечье. Три года, с пятого по восьмой, он скитался по ее районам, агитируя, организуя, скрываясь. Живал у Рогожской заставы, жил на Божедомке, той самой, где в старину выставляли на перекрестке мертвых, поднятых под забором или в канаве, — для опознания, а потом тащили неопознанных в «убогий дом». Позже там поставили Мариинскую больницу, где служил врачом отец Достоевского. В пятом году, когда дружина Кушнеревки билась на баррикадах, в Мариинку относили раненых…

От «Метрополя» он шел мимо Охотного ряда, небывало пустынного за всю его многовековую суматошную жизнь, мимо Лоскутной гостиницы, поднимался в гору по узкой Тверской и, пройдя несколько за Моссовет, сворачивал в переулок. Внушительный, в два этажа, особняк графини Уваровой фасадом выходил в Леонтьевский переулок, а тылом — в Чернышевский. Год назад здесь размещался ЦК левых эсеров, а Московский комитет большевиков работал в гостинице «Дрезден», в белом здании напротив Моссовета. Окна выходили на Скобелевскую площадь. Чугунного генерала, освободителя Болгарии и покорителя Туркмении, уже снесли, вместо него появился огромный, затянутый красным куб Конституции, а название площади по привычке держалось. В день своего мятежа 6 июля левые эсеры перебрались в дом Морозова в Трехсвятительский переулок, под охрану полка Попова, и в Леонтьевский уже не вернулись, как, впрочем, не вернулись уже никуда.

Номера в «Дрездене» большевики заняли еще при Керенском. В октябрьские дни, когда полковник Рябцев вкуне с меньшевиками, эсерами, юнкерами и прочими р-революционными силами не пожелал уступить власть, в «Дрезден» пришли красногвардейцы и попросили комитет освободить номера на время — оказывается, из окон хорошо просматривалась, площадь через пулемет. Несколько боевых дней красногвардейцы действительно хорошо ее «просматривали», пока не разгромили юнкеров с их радетелями. Но все это было до Загорского, он в те дни еще сидел в Гримме под Лейпцигом как гражданский пленный Германии…

В семь утра можно было относительно спокойно разложить бумаги на столе по степени их срочности — распоряжения из Секретариата ЦК (знакомый почерк Ленина, Стасовой), протоколы делегатских собраний по районам Москвы (на них выбирались члены МК, ими же в отзывались), просьбы и требования с фронтов, телефонограммы, заявления, письма с заводов и фабрик, из домовых комитетов, — беззвучные, но веские, вещие голоса революции и гражданской войны, пульс Москвы, с перебоями, где-то что-то сдвинулось к лучшему, а где-то повисла угроза срыва и надо принимать срочные меры. Прикидка на день: как успеть сделать все возможное, а также и невозможное и не отчаяться, сохранить бодрость духа на завтра, и не только у себя, у других, у всех.