Бремя выбора - [31]

— Свободу совести я понимаю так: каждый гражданин земли…

Тайгу перекосило:

— Что еще за гражданин земли?!

— Человек, я хотел сказать.

— Так и говори: человек!

— Просто человек, обыватель может быть и бессовестным, а гражданин не может.

— Ну болтуны, ну словоблуды, ну крохоборы! Человек— это человек, мера всех вещей, понял? Кандехай дальше. Нет, сначала давай: каждый человек… дальше?

— Имеет право поступать так, как ему велит совесть: ходить в церковь или не ходить, почитать бога или не почитать…

— Все?

— Признавать Махайского или послать подальше.

Тайга взвился, направо зыркнул, налево, яро ища, чем бы таким суковатым вразумить своего подопечною. Вздохнул, негодуя, отложил расправу на потом, сначала просветить надо.

— Ты забыл главное. Наиглавнейшее, — размеренно начал он. — Что именно? А вот что. Пролетарий во имя свободы совести обязан отвергать буржуазные предрассудки. Ты не можешь их отвергать, у тебя, чую, гнилое происхождение. Оно не позволяет тебе принять Махайского. Суду над тобой работать.

Шутить он не собирался.

— Головой будешь работать? — подсказал Лубоцкий.

— Головой. Мыслями.

— Значит, ты не ручной рабочий, а умственный. Хочешь силой своего могучего знания закабалить меня.

— Не закабалить, заполнить твою пустоту. — Тайга постучал согнутым пальцем по своему лбу. — А теперь скажи мне, что такое экспроприация?

Не признавал Тайга интеллигенцию, презирал знания, по то и дело старался показать, как много знает, все такие-этакие словечки научные разобрал и усвоил. А для чего, спрашивается? Для того, конечно, чтобы бить врага его же оружием. Пролетариат, как известно, ничего, кроме цепей, не имеет, поэтому оружие он должен позаимствовать у враждебного ему класса.

— Может, хватит, Тайга? Нам что, больше делать нечего, как забавляться терминами?

— Это не забава! — убежденно сказал Тайга. — Для тебя это имеет наиважнейшее значение. Именно сейчас. Что такое экспроприация, я тебя спрашиваю, ну?

— Отчуждение фабрик, земли, заводов, средств производства…

— Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, — перебил Тайга. — Начина-а-ет от сотворения мира. Ближе к делу.

— Изъятие ценностей, банковских средств для нужд революции.

— А у кого? У кого изъятие? У буржуазии, голова два уха.

— Естественно, у пролетариата же нет ценностей и банковских средств.

— Лишний раз помянешь буржуазию как врага, она больше трепетать будет.

— Одни слова лишь сотрясают воздух.

— А у нас не только слова, не только, — заверил Тайга. И оборвал тему — Давай жрать картошку.

Не есть, а именно жрать, еще один удар по врагу.

Не надо на него брюзжать, Лубоцкий. Не будь Тайги, ты бы и сейчас дремал в Рождественском. Жизнь Тайгу поправит, когда он от слов перейдет к делу. А сейчас важна солидарность, порука, потому он и злится, когда ты перечишь.

Тайга выгреб из золы картофелину, покатал ее по траве, обтирая сажу, затем острой палочкой поддел ее, как на вилку. Лубоцкий проделал в точности то же самое под контрольным взглядом Тайги.

— Через день будем в Канске, — пообещал Тайга. — А сейчас дрыхнем.

Проспали они почти до полудня. Тепло, солнце, птахи чирикают. С дороги донеслись голоса, стук колес. Ближе к Канску дорога ожила — чугунка близко.

Просыпаясь, Тайга всякий раз долго зевал и чесался, скреб ногтями за пазухой, скреб поясницу, спину, задирая локти до ушей и приговаривая: «Не одна меня тревожит, сорок на сорок помножить». Лубоцкий поежился — может, и у него?

— Да ты не боись, не боись, — успокоил его Тайга, — это меня один политкаторжанин научил, самомассаж называется. — Еще почесался, покряхтел и приказал: — Давай ложись так, чтобы пятки на солнце были. Голые. Ложись, тебе говорят!

Лубоцкий лег на живот, задрал пятки в ожидании еще одного открытия.

— Если потом кто спросит, — не спеша, рассудительно продолжал Тайга, — что ты делал в ссылке, в дремучей Енисейской губернии, то ты скажешь: лежал на солнышке да пятки грел. Полное право имеешь. — Тайга лег на спину, закинул ногу па колено, выставив к солнцу желтую пятку. — Никакая буржуазия не заставит страдать пролетарскую душу, понял? Везде будешь говорить, если спросят: лежал на солнышке да пятки грел, тики-так…

Они идут уже пятые сутки. Ноги привыкли, не болят, и вообще тела как будто нет, одно ожидание — завтра Канск.

В Рождественском наверняка хватились, погнала нарочного в уезд. На вокзале их могут ждать, нужна продольная осторожность.

Но Хромой может и промолчать, мужик упрямый, если решит не доносить, то и не донесет. «Сам знаю, чево мне делать, а чево не делать». Но с какой стати станет он покрывать беглых?

Ладно, прочь страхи, ко всем чертям, надо верить и успех!

— В каком классе поедем, Тайга? Хочу на диване спать, на пружинах, разлюли малина!

— Не загадывай, — проворчал Тайга. Он шел впереди, прокладывал, можно сказать, светлый путь, а Лубоцкий, иждивенец, блажил.

— Не бойся, Тайга, я не верю в приметы.

— Сплюнь! — Тайга приостановился, обернулся, приказал быстрым зловещим шепотом: — Кому говорят?! — как приказывают ребенку, когда ему в рот сулема попала или что-нибудь в этом роде.

— А куда?

— Через левое плечо, баран.

«Жаль, Тайга, нет у тебя чувства юмора. Что ж, зато есть другие достоинства».