Бремя прошлого - [136]

– Не говорите глупостей, – смеялась она. – Он звучит хорошо только здесь, на вольном воздухе. В помещении это не голос, а какой-то писк.

– Мне нравится в вас все, – сказал Лайэм. Он взял ее руку и поцеловал в итальянском стиле. Она потянулась к нему и поцеловала его в губы. Руки Лайэма обвили ее талию, и они прижались друг к другу, слившись в едином дыхании.

– Вы не сочтете меня за сумасшедшего, если я скажу, что люблю вас? – робко спросил Лайэм.

Дженни серьезно посмотрела на него.

– Нет. О, нет. Я не подумала бы, что вы сошли с ума, Лайэм, – ответила она.

Ее родители приехали на следующий день, и когда Лайэм представил их Лилли, она с ледяным лицом пожала им руки.

– Они вульгарны, эти нувориши, – недовольным голосом сказала она сыну, когда они вернулись к себе. – Достаточно уже того, что эта женщина надела к ленчу бриллиантовое колье.

– А почему бы нет, если ей так нравится? – возразил Лайэм, раздражаясь в свою очередь, потому что ему нравилось все, что имело отношение к Дженни и ее семье.

Но семья Дженни, в свою очередь, посмотрела свысока на Лилли.

– Она ничуть не лучше, чем следует, – презрительно отозвалась госпожа Десанто, все еще чувствующая на себе ледяной, отвергающий взгляд Лилли. – Носиться подобным образом, вдвоем с графом, «осматривать развалины» просто неприлично, – заметила она. – Что это за развалины, хотела бы я знать? В ближайшей округе нет ничего достойного внимания.

Госпожа Десанто была женщиной дородной, выглядевшей классической матерью семейства, любившей яркие цвета и сверкающие драгоценности. Ее муж сделал большие деньги на импорте итальянского оливкового масла и на поставках итальянской колбасы во все уголки Соединенных Штатов. Это был бесцеремонный, сердитый коротышка, в суматохе постоянного напряжения руководивший своим бизнесом и деятельностью детей и души не чаявший в своей жене. Если в бизнесе королем был он, то во всех семейных делах непреложным законом для всех было ее слово. И когда она не одобрила встреч дочери с Лайэмом Портером Адамсом, он принял это безоговорочно.

– Ты больше никогда его не увидишь, – сурово объявил он дочери.

– Но, папа, он просто приятель, встреченный мною на каникулах, – попыталась возразить Дженни. – Что плохого в моих встречах с ним? В конце концов, мне здесь даже не с кем поговорить.

– Она права, – смягчившись, заметила госпожа Десанто. – Здесь совершенно нет порядочных девушек и юношей, с кем она могла бы проводить время.

Дженни просияла, предвкушая отсрочку приведения приговора в исполнение.

– Но только на время каникул, – добавила мать, предупреждающе пригрозив указательным пальцем.

Лайэм и Дженни проводили время в поцелуях, объятиях и взаимных обещаниях вечной преданности. В редкие перерывы Лайэм писал ее портрет. Сначала это были лишь карандашные наброски, потом акварель и, наконец, масло.

– Я не успею закончить до вашего отъезда, – говорил он, с тревогой глядя на наполовину недописанный портрет.

Дженни смотрела туда же из-за его плеча.

– Я вовсе не такая красивая, – сказала она.

– О, нет, вы именно такая.

Он схватил ее и горячо прижал к себе.

– Вы прекрасная, чудесная. И я хочу провести с вами остаток своей жизни. Вы выйдете за меня замуж, Дженни?

– О да, конечно выйду, – порывисто отвечала она. – Но пока это должно оставаться нашим секретом.

Она нахмурилась при мысли о своих родителях.

– Как отнесется к этому ваша мать? – спросила она Лайэма.

– Она, вероятно, сойдет с ума, но это ничего не значит. А ваша?

Дженни погрустнела.

– То же самое. И мне тоже все равно. Но когда же мы увидимся снова, Лайэм? Ведь я буду в Чикаго, а вы в Бостоне.

Они молча смотрели друг на друга, в ужасе осознав, что расстояние в тысячу миль не позволит им быть вместе.

– Я буду писать вам каждый день, – обещала она.

– И я тоже, – поклялся Лайэм, прижимая ее еще крепче и говоря себе, что никуда ее от себя не отпустит.

День отъезда Дженни с родителями в Чикаго был самым печальным днем в его жизни. Он смотрел вслед их автомобилю, пока он не скрылся в тучах пыли, поднятой им на белой дороге, уходившей в бесконечность итальянского пейзажа. Потом Лайэм пошел по берегу озера к тому месту, куда они обычно ходили вместе, уселся на камень и принялся писать письмо Дженни, первое из сотен писем, которые написал в два последующих года.

Лилли чувствовала себя в Италии счастливой. И она решила здесь поселиться. Лайэм будет посещать школу живописи в Риме, сама же она наслаждалась новой жизнью, обретенной ею в обществе графа Амадео Кресполи, который ввел ее в итальянский высший свет. Она арендовала роскошную виллу на холме с фонтанами и садами, полными лимонных деревьев, статуй и прудов с лилиями, откуда открывался вид на далекий собор святого Петра. Не было конца пикникам, балам и званым обедам, не дававшим ей скучать.

Лилли покупала себе платья в Париже, носила бриллианты Адамса и устраивала щедрые приемы для своих новых итальянских друзей с гордостью представляя им своего юного красавца сына, художника, совершенно забыв о том, что когда-то хотела, чтобы он пошел по стопам отца, тем более что его учителя говорили ей, что Лайэм был по-настоящему талантлив.