Бремя: История Одной Души - [30]

— Я понимаю одно — у тебя уже началась мания. Мы проходили через это. Я не хочу, чтобы дочь моя слыла лунатиком, чтобы люди тыкали в нас пальцем...

— О, да, для тебя это всегда было важнее всего: что скажут люди. А они и так тыкают в меня пальцами. Ты думаешь, никто не знает, где я провожу два-три месяца в году? Ты думаешь, они, твои люди, не видят, что ты, как страус, зарыла голову в песок, чтобы только не признать очевидное для всех? Ты сделала меня больной, мама, ты и твой страх потерять приличие и репутацию. И что там еще? Мишуру твоего громкого имени. Ты и отца загнала в угол своим холодным расчетом, и если бы не его картины он, может быть, еще и раньше ушел от такой жизни...

— Вот видишь, ты уже не в своем уме. Какую ерунду ты говоришь! Твой отец был простым неудачником, пусть даже и талантливым. Но он так и не справился с нездоровой зависимостью от своего отца. Так и не стал мужчиной... Это же патология — до зрелых лет копаться в своих чувствах! А знаешь ли ты, что отец его не погиб героем, а бросил их с Марией, потому что у него в России была другая семья? И все эти сказки о неземной любви, какая мерзость...

— Ты никогда не любила Нану. Да ты, вообще, когда-нибудь кого-либо любила? Ты и отца моего не любила, только делала вид, притворялась. Для чего? Скажи, для чего тебе нужно играть в благополучие? Я знаю, я сама все детство страдала от твоей неспособности любить. Вот в таком бесчувствии — и есть патология. Ты вышла замуж за гения в надежде сделаться примадонной... Мне было двенадцать, когда ты подсадила меня на лекарства. Но даже они не вытравили из меня горе... — Эрика уже не могла сдержать слез.

— Прекрати, твоя болезнь — наследственная. Отец наградил тебя... И ты это хорошо знаешь.

— Нет, я знаю другое. Знаю, что теперь сама буду решать, что делать со своей жизнью!

Эрика рванулась к двери, но мать преградила дорогу. Что-то жалкое, почти жалобное промелькнуло в ее глазах. Эрика остановилась, пытаясь разгадать неожиданное, незнакомое выражение. Но в ту же минуту лицо миссис Харт начало распадаться на мелкие бессмысленные фрагменты, словно некий составитель неудачного коллажа, разочаровавшись в своем творении, рассоединял его на отдельные бессмысленные части. Осознав ужас видения, Эрика мгновенно сникла, опустилась в кресло, закрыла ладонями лицо. Тело прошила судорога, опустились руки, повисли, тяжелея от набухающих синих вен, и мрачная пустота одолела ее. Миссис Харт подошла к телефону и набрала номер лечащего психиатра.

Глава 12Рожденная женщиной...

«И как человеку быть правым пред Богом, и как быть чистым рожденному женщиною?»

Иов. 25: 4

Вот она мечта моя, с лицом — вне лет, и возрастом — в вечность. Вот, судьба ее, плывущая в реке времени. Распустила светлые косы в голубой глубине. Взлетела голубем. Расцвела невинной лилией. Оделась в льняное и белое. Засияла золотом. Очистилась, словно ангел. И... все равно — порочна. На что же уповать мне, грешной? Давит, тяготит груз вины, жжет, как угли огненные. Только ты, сестра, поймешь эту боль. Потому что несем мы ее вместе не один век, не одну жизнь. Пройдет мимо некто и скажет: «Женщина она, и ничто нечестивое ей не чуждо», или это моя совесть выносит приговор? Вторая, третья и стотысячная Ева, я все еще ношу в себе ту, первую, с которой началось мое паденье.

* * *

— Что делаешь ты в чужой стране, присвоив чье-то имя? — услышала Несса опять голос внутри.

— Спасаюсь от одиночества...

— Ты заблудилась — это не твоя судьба...

— Теперь — моя, я обрела сестру и друга.

— Друга?

— Он — друг и больше ничего.

— Ты лицемеришь, есть иная мысль. Ты видишь, он — влюблен, свободен. Какой удачный шанс... для женщины без рода и без денег....

— Нет, я не посмею, я не способна дать ему любовь.

— А взять? Ведь взять способна?

— О Господи, ты мучаешь меня. Я так устала от конфликтов... с тобой, незамолкающая совесть...

* * *

Pen Station — вавилонское столпотворение в нью-йоркском исполнении. На этом отрезке земли воздух кажется перегруженным количеством человеческих вдохов и выдохов, произведенных в минуту. При виде спешащих, озабоченных, жующих и пьющих на ходу, очень разных, но похожих некоей скрытой неприкаянностью людей, кружится голова. Но Ванессе спешить некуда: до свидания с Эрикой в «Желтом круге» еще несколько часов, и потому она решила прогуляться по улицам города, однажды, в первой схватке, безжалостно повергшего ее. Удивленная необычайным — пурпурный с ультрамарином — цветом роз, которые пожилой испанец продавал прямо из ведер, она остановилась. Бутоны, явно выкрашенные химической краской, выглядели ненатурально (ей ли, выросшей среди них, не знать, что розам не присущи оттенки сгорающей страсти, а скорее — глубинные, бархатные переливы нежности), но притягивали (в этом-то была и цель) взгляды прохожих. Наклонившись к полураскрытым лепесткам, почти уткнувшись в них носом, она все же уловила знакомый аромат.

— Only five dollars. Only five dollars, — зазывал покупателей цветочник. — Five dollars, — уже обращаясь к Ванессе, повторил он и растопырил прямо перед ее лицом коричневую ладонь.