Обжигая о блюдечко губы и стуча от холода зубами, я сказал:
— Володечка рос с характером женственным, нежным и мягким, как воск. Он был похож на покойную жену, и поэтому-то я так любил его. Семен был груб и мужиковат. Ты меня слушаешь? Да?
Прасковьюшка горестно всплеснула руками.
— Порфирий Сергеич, измучили вы и себя и меня. До ноготка измучили!
Сдерживаясь и почти холодно, я ответил:
— Что делать. Володечку-то ведь не воскресить!
Поверенный приехал в сумерки, и я целый час беседовал с ним о деле, советуясь, в каких архивах надо исхлопотать недостававшие бумаги. Тот справлялся у меня:
— Какой суммой можно приблизительно выразить все наследство, переходящее к вам после покойного сына?
Сидя в постели, я отвечал:
— Шестьюдесятью пятью тысячами или около этого. Пожалуй, несколько побольше.
Мои виски поламывало; мозг будто шевелился в голове, желая сбросить с себя тусклую пелену, как сбрасывает воскресающая вода холодные оковы льдов. Но я упирался против этих усилий, почему-то тревожась и пугаясь.
Гримаса все еще касалась моих щек, и тусклый свет свечи больно резал глаза, точно ее оранжевые лучи были отточены для боя.
Томясь тревогой и опасением, я все же продолжал мой разговор с поверенным, но, когда он протянул мне свою руку, уже прощаясь, будто огромный вал плеснул мне в самое лицо, обдавая мой мозг горячими и светящимися брызгами.
Я вскрикнул, чувствуя пламя на моих щеках, и с силой схватил протянутую мне руку.
— Я понял все! Все, — заговорил я в неописуемом волнении, весь обволакиваемый горячим туманом.
В глазах моего гостя метнулось смущение или боязнь.
— То есть, что поняли? — произнес он робко.
Его брови приподнялись выше, но, несмотря на его легкое сопротивление, я усадил его на свою постель.
— Я понял все, — между тем, повторял я подавленно. — Все! Черный буйвол — это государственность! Это вековая идее о насильственном соединении семей в одну каменную твердыню! Это та самая Вавилонская башня, которую человечество воздвигает из века в век, вознося ее все выше и выше. И вот что сделало это чудовище: рожденное семьей, оно раздавило семью. Ответьте мне, где моя семья? — воскликнул я запальчиво, горестно и судорожно. — Где Володечка? где Семен? где моя жена? Всех раздавила Вавилонская башня. Слышите? так или не так?
Я рванулся, зарыл лицо в подушки, и меня будто накрыло пламенное покрывало. Когда я открыл глаза, поверенного в моей комнате не было.
Никого не было в моей комнате. Никого, кроме трех портретов: жены, Семена, Володечки. И свеча не колебала пламени, как мертвая. И тени стояли в углах не шевелясь, как застывшие трупы.
Было, очевидно, поздно. Я оробел и решил идти спать в Прасковьюшкину комнату. Вопрос только — уснули? Но если уж не спать, так все же лучше там, чем здесь. Я тихо двинулся коридором, ощущая телом мертвящую тишину стен, тесных как ущелье. И заглянул в щель полузакрытой комнатки. Прасковьюшка стояла в углу на коленях, спиной ко мне, и вся ее комната шепотливо повторяла за ней:
— Упокой, Господи, души усопших Семена и Владимира!
Плечи Прасковьюшки беспрерывно вздрагивали; и дрожали тени на светящихся иконах.
— Упокой, Господи, душу усопших…
Неслышно я повернул к себе. Переставил свечу с ночного столика на письменный. И, выдвинув боковой ящик, вынул оттуда револьвер. Оглядел его. Заряжен всеми шестью пулями. Машинально произнес:
— Все шесть здесь.
И губы сами зашептали, трепеща:
— Ответьте мне: увижу ли я Володечку, Семена и жену, если ударю себя сейчас вот этим самым в висок? Ответьте мне!
Клубок теснился в горле и мои ноги ощущали холод северных льдов.
Я воскликнул:
— Ответьте мне! Отец Вседержитель! Ты, создавший миры! Ради Сына Твоего распятого ответь мне! Брось кроху милости Твоей, ответь! Удели каплю внимания, пойми, одну только каплю! Всемогущий, снизойди к червю и воздержи сердце от богохульства!
Мой шепот безнадежно бился между стен, как в могильном склепе. Но стены безмолвствовали, цепенея; и стыли тени, как трупы, и звезды безгласно глядели на меня через окно. Холодно и безучастно глядели. И никто не хотел дать ответа. Только к моему уху приползал порой, как разбитый ребенок, жалобный лепет:
— Господи, упокой души усопших Семена и Владимира!
— Ответа нет, — подумал я. — Нет!
Сердце буйно прыгнуло в моей груди, как конь, порвавший узду. Внезапно я взвел курок и хотел выстрелить. Но только не в себя. Однако, я опомнился и скрутил сердце железными путами. Опустив курок, я сердито швырнул револьвер в ящик и сказал:
— Если я не достоин, — не отвечай! Я подчиняюсь игу Сына Твоего и повторяю за Ним, Ты слышишь: да будет воля Твоя! Слышишь? Я повторил!
Я потушил свечу, лег в постель и с головой укрылся одеялом.
И почти тотчас же в мою комнату вошел черный кузнец. Огромный, огромный, как исполинское дерево, он был весь черен от кузнечного угля; и черный кожаный передник прикрывал все его туловище, как неуязвимая броня. Тяжкий стопудовый молот блестел в его руке стальным обухом.
Шевеля черной, косматой, как непроходимые лесные дебри, бородой, он сказал:
— Пришел к тебе доложить…
Чувствуя на груди неподъемную тяжесть, я еле прошептал:
