Бред - [2]

Лаврентий Лукич не в силах припомнить: что-то случилось радостное и новое, что-то такое блестящее, как меч, и пополам, как меч, рассекшее жизнь.

Он долго думает... Есть что-то внутри, точно в сундуке под крышкой, и нельзя открыть. Мелкие, растерянные мысли ходят и вьются вокруг, и ему больно оттого, с каким усилием протискиваются внутрь эти мысли.

Он вспоминает, что это раньше, что тогда он был здоров и поссорился со Степочкой, накричал на нее в первый раз за все время супружества, и назвал ее "свиным корытом", и еще как-то назвал, и еще что-то кричал, и топал ногами.

И Степочка тоже кричала громко и визгливо, как рыночная торговка, и еще шире сделались ее челюсти и уже череп, браслеты звякали на ее голых, противных руках, и в ушах дрожали и блестели серьги.

Он вспоминает, что сидел тогда против открытого окна. В окно дуло октябрьским холодом. На тополях в саду чернели запоздалые дрозды и не пели, а хохлились и прыгали по веткам, и где-то скрипел воз, и пахло дымом из труб.

Потянулась в кресле сиделка и поднялась... Значит, она спала... значит, теперь утро.

Свету из окон больше... виднее мухи на потолке, яснее точеные шишечки на его кровати...

Он вспомнил: это - письмо. Маленький клочок бумаги в размашисто надписанном синем конверте... И вспомнил он ту, кто писал, курсистку-медичку Галю... давно... двадцать шесть лет назад.

Было поздно вечером, когда они сидели на взморье над гаванью.

От берега видны были одни черные силуэты, от моря - огни на судах, тысячи огней - белых, красных, зеленых... Небо было чистое, звездное, и огни на судах были ярче звезд и казались тоже звездами, только спустившимися на землю, молчаливыми, чуткими.

Море и небо сливались в одно. Вставали влажные воспоминания. Веяло вечным, преджизненным и большим...

Они говорили о чем-то красивом, о чем-то важном, и души их были одно, как море и небо. И горели в них огни, и веяло сказкой.

Но он не сказал ей тогда того, что было нужно.

Они сидели рядом в опере, высоко на балконе. Внизу толпа, но они одни, и для них звуки... Звуки эти заполнили все: весь огромный зал, весь театр, весь мир... И звуки эти все красочные, сверкающие, пахучие, точно живая душа мира, точно то, что выжато из мира художником и мощно брошено в воздух, полное смысла и блеска...

Ползут черные хребты. Только чувствуется, как тяжелы они, - вершин их не видно в темном небе. Но сверкнула молния и зажгла вершины. Ослепительный снег режет глаза, и по горам ползут, развеваясь, мантии из света...

Качаются камыши... Жесткие листья шуршат, и кланяются султаны... и ломаются более яркие, чем они, их отражения в воде.

Пахнет левкоями и резедой в широкой темной аллее...

Что-то сплетается и подымает снизу, и несет, и закрывает глаза.

Она была рядом и была то же, что он, и он не сказал ей того, что было нужно.

И не сказал, когда она оставалась голодать на курсах, а он уезжал служить в провинцию...

Вошел доктор, за ним Степочка и дочь, обе в белых халатах.

Доктор - тот самый молодой земский врач, который ездил недавно по делам в Петербург и привез ему письмо от жены своего профессора, от Гали... Маленький клочок бумаги в синем конверте...

А через три дня он заболел тифом.

Доктор измерил и записал температуру, пробовал шутить, называл его "стариною".

Он не отвечал.

Степочка поправила ему подушку, прикрикнула на сиделку... Дочь его, юное и уже вымокшее существо, смотрела на него с испугом.

Потом все ушли. Остались только сиделка, мухи на потолке и зеленые шторы.

От штор поползли зеленые пауки по стенам... Стало слышно, как где-то близко, за стеной, гудит машина фабрики, и хлопают приводные ремни, и тащат что-то тугое, цепкое, упрямое.

Тысячи колес!.. То вправо, то влево вращаются и что-то крошат зубцами. Зубцы красные... Может быть, это кровь? Может быть, человечьи тела крошат в куски!..

А вверху частые переплеты тусклых, слепых окон, и пол дрожит, и вместе с ним начинает дрожать его тело... И зеленые пауки пляшут по стенам...

III

Звонко заржала на конюшне лошадь. Это серый в яблоках из Степочкина выезда... Лаврентий Лукич очнулся и слушает. Заржал еще. Сначала высоко и тонко, потом низко, кругло, рассыпчато... Похоже на тонкую мочалку, на которую нанизаны крендели.

Сиделка вяжет, и часто мелькают спицы. На стене какие-то картины в черных рамках, которых не было раньше. На столе высокий коричневый пузырек с желтой бумажкой.

Лаврентий Лукич думает, отчего это, когда Адам Адамыч наденет новый парадный мундир, он становится глупее вдвое и делается совсем глупым старый лабазник, отец Степочки, когда начнет говорить о суде, о газетах.

И в городе у них вообще только стертое и линючее к месту, а все новое и яркое неприятно режет глаза.

А он безвыездно прожил здесь всю жизнь, все двадцать шесть лет самостоятельной жизни. И пригвоздили его здесь восемьдесят тысяч Степочкина приданого.

Он играл в карты, ездил крестить, ездил ловить рыбу, и его называли за это общественным человеком...

Доктор говорил, что у Гали почетное имя в среде врачей, идейная работа, чудная семья.

Только бы вовремя повернуть угол своей жизни в ее сторону, и жизнь была бы разумной и красивой.