Брайтонский леденец - [89]

— Он хочет, чтобы молокососы убрались с дороги, — сказал Малыш.

— Ну что же, это не так уж глупо. Он говорит, что отвалит тебе три сотни бумажек за добровольную передачу прав. Каких это прав?

— Ему нужно, чтобы мы не резали его прихвостней.

— Дельное предложение, — сказал Дэллоу. — Как раз то, о чем и я говорил, — мы сможем убраться из этого проклятого городишки, от этой бабы, которая до всего докапывается, снова начать хорошее дело… а может, и вовсе развяжемся со всем этим, купим какой-нибудь барик, ты да я, ну и, конечно, девочка… Когда же, черт, возьми, позвонит Джонни? Я уже нервничаю.

Малыш немного помолчал, разглядывая свои обкусанные ногти. Затем сказал:

— Конечно, ты знаешь жизнь, Дэллоу. Ты ведь много странствовал.

— Да уж, где я только не бывал, — согласился Дэллоу, — ездил до самого Лестера.

— А я тут родился, — сказал Малыш, — знаю Гудвуд и Херст-парк. Бывал в Ньюмаркете. Поселись я в другом месте, мне вез будет чужое. — Он добавил с мрачной гордостью: — По-моему, я и есть настоящий Брайтон… — как будто только в его сердце запечатлелись все немудреные брайтонские развлечения: спальные вагоны, уик-энды с нелюбимым человеком, проведенные в безвкусных отелях, грусть после близости.

Зазвенел звонок.

— Слышишь? — вскричал Дэллоу. — Уж не Джонни ли это?

Но звонили в парадную дверь. Дэллоу взглянул на свои часы.

— Не могу представить, что с ним стряслось, — сказал он. — Друитт должен быть теперь уже на пароходе.

— Ну что ж, — хмуро проговорил Малыш, — мы все меняемся, правда? Выходит по-твоему. Каждому нужно свет посмотреть. В конце концов, я ведь начал пить? Могу начать и кое-что другое.

— И у тебя есть девочка, — заметил Дэллоу с подчеркнутым добродушием. — Взрослеешь, Пинки… становишься совсем как твой отец.

Как отец… Малыша опять охватила дрожь отвращения перед субботними ночами. Но теперь он не мог обвинять отца. Сам докатился до этого… самого в это втянули… а потом, подумал он, привычка станет все крепче… будешь заниматься этим каждую неделю. Тут даже девушку нельзя обвинять. Это жизнь накладывает на тебя свою лапу… Ведь бывают даже минуты ослепления, когда это доставляет удовольствие.

— Без нее нам будет безопаснее, — проговорил он, нащупывая любовную записку в кармане брюк.

— Сейчас она и так безопасна. Совсем обалдела от любви.

— Беда твоя в том, что ты не думаешь о будущем, — возразил Малыш. — Впереди ведь годы… И в любой момент она может заглядеться на новую физиономию, или разозлиться, или еще что-нибудь… Если я ее не утихомирю, мы не будем в безопасности.

Дверь отворилась; вот она и пришла обратно. Малыш умолк на полуслове и криво улыбнулся в знак приветствия. Ее не трудно было ввести в заблуждение — она встретила обман с такой беспомощной покорностью, что в нем всколыхнулось что-то похожее на жалость к ее глупости, он чувствовал, что ее доброта передается и ему — каждый из них был по-своему обречен. У него опять появилось такое ощущение, будто она дополняет его.

— У меня нет ключа, — начала она, — пришлось позвонить. Мне стало страшно, когда я вышла на улицу, как будто случилось что-то дурное. Лучше уж мне оставаться здесь. Пинки.

— Ничего не случилось, — ответил Малыш, Зазвонил телефон. — Видишь, вот и Джонни, — весело обратился он к Дэллоу, — твое желание исполнилось.

Они услышали, как Дэллоу кричал в телефон голосом, звенящим от возбуждения.

— Это ты, Джонни? Что это было? Неужели?… Ну да, мы же с тобой встретимся попозже. Конечно, ты получишь свои деньги.

Он стал подниматься наверх, на обычном месте ступеньки заскрипели… По его круглому, невыразительному, добродушному лицу сразу было видно, что новость хорошая, — оно напоминало рыло борова, наевшегося до отвала.

— Ну чудно, — сообщил он, — чудно. Могу теперь признаться, я начал было тревожиться. Но он уже на пароходе, а пароход отчалил от пристани десять минут назад. Надо это отпраздновать. Клянусь богом, ты голова. Пинки. Все обмозговал.

6

Айда Арнольд выпила уже больше двух бутылок пива. Сидя над своим стаканом, она тихо напевала: «Той ночью в аллее лорд Ротшильд мне сказал…» Рев волн, бурлящих под молом, напоминал звук льющейся в ванной воды; от этого ее мутило. Она сидела, как одинокая скала… Никому в мире не приносит она вреда… кроме одного человека. Мир — неплохое местечко, если ни в чем не уступать. Она была, как триумфальная колесница, за которой следовали несметные войска; правое дело есть правое дело; око за око, зуб за зуб; хочешь чего-нибудь добиться — действуй сам… К ней приближался Фил Коркери, за его спиной сквозь большие стеклянные витрины кафе виднелись огни Хоува; зеленоватые медные купола «Метрополя» словно плавали в волнах угасающего света, а сверху на них уже наступали тяжелые ночные облака. Водяные брызги, как мелкий дождь, рассыпались по стеклам окон. Айда Арнольд перестала напевать и спросила:

— Видишь, за кем я наблюдаю?

Фил Коркери уселся за столик; на этом молу в застекленном павильоне ничто не напоминало о лете: он, казалось, озяб в своих серых летних брюках и блайзере с каким-то выцветшим гербом на кармане; вид у него был слегка подавленный, как будто он растратил всю свою страсть.