Братья Волф - [95]

Бывало, рядом с ней я принимался улыбаться ни с того ни с сего.

— Что? — спрашивала она. — В чем дело?

— Не знаю, — только такими словами я и мог ответить.

Никакой особой причины. Я просто смотрел на нее и слушал. Этого хватало.

По воскресеньям она играла на набережной и чаще всего приезжала к нам вечером прямо из гавани. В кармане куртки у нее звенела мелочь.

Прошел месяц, и вот как-то субботним вечером я повел Октавию знакомиться со Стивом. Стиву Октавия понравилась, он поставил для нее кое-какие свои старые пластинки, и она оценила.

— Хорошая у тебя музыка, — сказала Октавия.

— Я знаю.

По пути домой она заметила:

— Он тоже тебя любит, ты в курсе?

Я попытался отмахнуться.

— Нет, Кэм. — Она потянула меня за руку, останавливая. — Точно.

Тут я понял, что от этой девушки не спрячешь никакой правды.

— Видно, что он жалеет о тех словах, которые тогда тебе сказал, — продолжила Октавия, едва мы зашагали дальше. — Но рад, что их сказал.

Она согласилась.

Был холодный вечер вторника в самом начале августа, когда Рубу наконец снова позвонили. На сей раз, правда, звонила Джулия. Она сообщила, что снова сошлась с прежним парнем — Звонилой, как прозвали его мы с Рубом.

— Он тебе еще хочет отомстить, — предупредила она.

— Да ну? — Рубу было неинтересно. — А теперь я что, блин, натворил? — Послушал. — Ну, скажи ему, чтобы как-нибудь заглянул ко мне, и мы все выясним на заднем дворе.

Джулия повесила трубку.

— Халда, прощай навеки? — спросил я.

— Прощай-прощай, — подтвердил Руб.

Казалось, та история закончилась, и, как он мне и говорил, у Руба пока не было новой девчонки. Он теперь только и делал что вкалывал на работе и лупил мешок в подвале. Ему звонили, но уже совсем не так часто, как тогда. Бывало, он наскакивал на друзей, думая, что это опять Звонила.

— А, Джефф, — смеялся он потом, — извини, друг, думал, это один тип тут.

Несколько раз он ездил с нами в гавань, но там неизменно бросал нас, уходя куда-то своей дорогой. Он не был несчастным или одиноким. Такое не в его характере. Где бы он ни оказывался, там всегда что-нибудь происходило. А если нет, он отправлялся искать, где происходит.

— Без обид, Октавия, — сказал он как-то раз субботним вечером, — но я с женщинами не знаюсь.

Мы сидели на крыльце после прогулки с Пушком.

— Это до следующей, — парировала Октавия.

— Само собой.

Он сверкнул нам своей фирменной улыбкой и скрылся в доме.

Потом в метро все казалось так славно устроенным. Мы стояли с Октавией, ждали поезда, и было чувство, что мир, в котором я живу, наконец-то движется в верном направлении.

А через несколько дней трагедия развязалась и упала прямо у наших дверей.

Точтонадость

В первый раз в моем путешествии сквозь ночь, улицы и тьму меня окружает городская толпа. Навстречу течет море народу, и я замечаю, что все безлицые. Глаза, укутанные в гладкость, и в них никакого выражения.

Мы свернули за угол, и вот они, катятся на нас.

Пес проныривает вперед, я за ним, ловя просветы в накатывающей людской волне.

Иногда я замечаю лица, сохранившие форму.

В какой-то момент вижу Сару, тоже проталкивающуюся сквозь толпу, а потом спотыкаюсь, и чья-то рука помогает мне не упасть, и я вижу, подняв взгляд, лицо старика Клиффа Волфа.

Иду дальше. Выбора нет.

Но, в общем, я и не возражаю.

И правильно, что начиненный толпой мир идет туда, куда идет, — он заставляет меня искать собственную дорожку сквозь него, пусть даже иногда ее приходится пробивать.

И вот, проталкиваясь, я чувствую, как меня пронизывает точтонадость.

Забавно — «точтонадость» ведь не настоящее слово. Нет такого в словаре.

Зато есть во мне.

17

Шел проливной дождь, лупил по улицам, по крышам, ненастный вторник. Кто-то грохотал кулаком в нашу дверь.

— Минуту! — крикнул я.

Я сидел в гостиной, ел тост.

Отворив, увидел на крыльце некрупного лысеющего мужика, промокшего до нитки, на коленях.

— Кит? — спросил я.

Он поднял на меня взгляд. Я выронил тост. За моей спиной уже стоял Руб с вопросом:

— Что стряслось?

Лицо Кита укрыло горем. По лицу ручейками сбегала вода, а он медленно поднимался на ноги. Уставившись в наше кухонное окно, он объявил треснувшим голосом:

— Пушок. — И вновь чуть не повалился. — Он умер… Там, во дворе.

Мы с Рубом переглянулись.

Рванули во двор и, не успела за нами хлопнуть задняя дверь, уже, махнув через забор, были у соседей. Я-то увидал еще с изгороди. Промокший пуховый ком неподвижно валялся в траве.

«Нет», — подумал я, спрыгнув по ту сторону забора. Недоумение вжимало мне подошвы в землю, тело у меня отяжелело, а сердце зазнобило.

Руб спрыгнул рядом. Его ноги шлепнулись в мокрую траву, и там, где закончились мои шаги, его начались.

Под проливным дождем я опустился на колено.

Песик мертв.

Я потрогал его.

Мертв.

Я обернулся к Рубу, он склонился рядом.

Собака умерла.

Мы посидели в полном молчании, а дождь словно иглами сыпался на наши промокшие насквозь тела. Дождь долбил пушистый бурый мех Пушка, доставучего шпица, но песик пока еще оставался мягким и волглым. Мы с Рубом гладили его. Мне на глаза даже набегали раз-другой нечаянные слезы: я вспомнил все наши вечерние прогулки, когда из легких у нас выкарабкивался пар, а в голосах звенел смех. Я вспомнил, как мы жаловались на этого пса, смеялись над ним, но в душе переживали за него. «Даже любили», — подумалось мне.