Братья-соперники - [82]

– Готов и так все для тебя сделать, князь Борис Алексеевич, – живота не пожалею! Ты меня из потемок на свет божий вывел… Расскажи, государь, как тут поведено все дело?.. Авось один ум хорошо, а два лучше!

– Так слушай же! Да поклянись мне, что ты меня и на пытке не выдашь! – сказал князь Борис, хватая Украинцева за руку.

Затем князь Борис заглянул за дверь, убедился, что никто их не подслушивает, и, вернувшись к столу, сел и Емельяна Игнатьевича возле себя посадил. И повел он с ним вполголоса тайную беседу, которая затянулась далеко за полночь. В этой беседе Борис изложил Украинцеву свой план борьбы за князя Василия против Нарышкиных. Украинцев вполне одобрил его план, обещая содействовать ему своею дьяческою работою, своим знанием законов и юридических форм, своею долгою дипломатическою опытностью. Князь Борис закончил свою беседу словами:

– Участь князя Василия все равно решена… Ему теперь уже не подняться… И пусть поплатится опалой и разорением за все свои затеи, за то, что покрасовался да попраздновал, за то, что лукавил и кривыми путями шел… Пусть его и в ссылку ушлют: из всякой ссылки рано ли, поздно ли воротить его можно. А ведь уж из той дальной сторонушки, куда дорожка ельничком западала, его не вернешь! Да притом если в Разряде отметят в боярской книге под именем князя Василия, что он казнен за измену великим государям, тут уж всему роду позор вековечный… Всякий тебе этим глаза колоть станет. За что же мы-то все из-за него страдать будем неповинно?.. Так вот, Емельян Игнатьевич, ты так ухитрись о нем указ заготовить, чтобы в нем об измене – ни-ни!.. Ты и сам не хуже меня знаешь – изменник ли он.

На другое утро стало известно, что Шакловитый с первой пытки не сознался в тех обвинениях, какие на него взводили его же сообщники Обросим Петров и Кузьма Чермный, а между тем они с пытки не изменили ни единого слова в своих первоначальных показаниях. На боярском совете решено было подвергнуть Шакловитого вторичной и жестокой пытке; но когда ему это было объявлено, он молил избавить его от мучений, обещая представить царю самое полное и самое откровенное признание во всем, не щадя ни себя, ни других. Он знал, что его участь уже решена и все равно ему не избегнуть плахи… Но около юного царя вновь загорелся спор между князем Борисом и Нарышкиными. Спорили еще раз о том, не следует ли привлечь и князя Василия к допросу и к очной ставке с Шакловитым, прежде чем Шакловитый напишет свое последнее предсмертное показание. Спор длился почти весь день, и распря шла сильная… Но князь Борис, хорошо зная благородный характер своего царственного питомца, настаивал на одном: князь Василий в измене не виновен и с Шакловитым жил в постоянных неладах, и уж если его впутать в дело Шакловитого, то придется к этому делу привязать и еще одну особу, близкую великим государям. Во избежание этого князь Борис предлагал наказать князя Василия опалою и разорением и немедленно отправить его с семейством в ссылку: а если бы из дальнейшего розыска оказалось, что князь Василий также причастен к делу Шакловитого, то допросить его и усилить ему наказание можно и позднее.

Петру понравилось такое решение затруднительного вопроса, тем более что в ту пору он хотел еще пощадить и сестру свою, и ее любимца. Он сказал Борису Алексеевичу:

– Я с тобой согласен; пусть так и будет, как ты говоришь… Тебе же я поручаю снять показание с Шакловитого; пусть при тебе напишет, а ты немедля принеси ко мне, и мы тогда решим, как поступить с князем Василием.

– Теперь уж дело к вечеру… Не отложить ли, государь? Пожалуй, он и за полночь пропишет?

– Так что же? – отозвался Петр. – Ночью придешь ко мне – авось еще не буду спать!

– Дозволишь ли мне взять дьяка с собою порасторопнее? – спросил князь Борис.

– Да, да! Вот хоть бы Украинцева… Наши-то здешние все уже с ног сбились.

Не прошло и получаса после этой беседы, как застучали засовы темницы Шакловитого, заскрипела на ржавых петлях тяжелая дверь ее и распахнулась настежь. Через порог темницы переступили сначала стрельцы с фонарями, потом слуги внесли простой деревянный стол и скамью, а около стола поставили два кресла. Другие слуги внесли шанданы со свечами и поставили их на стол. Следом за слугами вошли в темницу князь Борис и дьяк Украинцев. Князь приказал тюремным приставам снять железо с Шакловитого, который с трудом поднялся с соломы, кучею набросанной в углу.

– Окольничий Шакловитый! – громко произнес князь Борис, обращаясь к Федору Леонтьевичу. – Великий государь царь Петр Алексеевич, по твоему слезному молению, тебя изволил пожаловать – не приказал вторично пытать, если ты, по обещанию своему, признаешься ему во всех твоих воровствах безо всякой утайки. Садись к столу и пиши свое показание. Емельян Игнатьевич, дай ему все потребное для письма.

Украинцев поставил на стол чернильницу, положил перо и бумагу и сел рядом с князем Борисом. Шакловитый медленно, еле волоча ноги, подошел к столу и опустился на лавку. В нем нельзя было узнать прежнего гордеца и самоуправца – он совсем опустился за последние два дня, утратил всякую бодрость духа, всякое сознание собственного достоинства. Бледный как полотно, изнуренный физическими и нравственными страданиями, потерявший всякое самообладание, он влачился, как тень, и никак не мог примириться с мыслью о неизбежности ожидавшей его казни. Малодушная робость, все более и более им овладевавшая за последнюю неделю и окончательно обуявшая его после пытки, побуждала его изыскивать всякие средства к достижению одной главной цели – сохранению жизни… Ради этого он готов был решиться на всякую низость, готов был обречь себя на вечное изгнание, готов был с радостью подвергнуться самой ужасной ссылке – лишь бы от него отдалили страшный призрак смерти. Малодушие Шакловитого было так велико, что, когда князь Борис, обратясь к нему с речью, произнес обычные слова: «Царь изволил тебя пожаловать», в душе его блеснул на мгновение луч какой-то отдаленной надежды. Но, услышав, что его только избавляют от вторичной пытки, он опустил голову на грудь и впал в такое оцепенение, что князь Борис должен был ему напомнить о недосуге: