Братья с тобой - [5]

— Зою я отправлю с мамой, сама останусь.

— Поедешь. Можешь мне поверить: положение таково, что самое разумное — уехать сейчас. Нормально. Поезда на восток пока не обстреливаются.

Откуда он знает о положении? Сердце замирает — неужели война приближается сюда? Наверное, не всё пишут. А он мог слышать от кого-нибудь. От военных.

— Ты преувеличиваешь, Костя.

— Если бы преувеличивал! К сожалению, дела плоховаты.

Они обнимаются снова, как будто бы обнявшись им не так страшно. Тоска, тоска в каждой жилке, в каждом суставе, — расстаться! И, возможно, навеки… Не может быть! Не хочу!

Они вглядываются друг в друга, запоминая каждую крошечную морщинку у глаз.

Что же сказать ему еще? Что же еще отдать? Столько чувства в сердце — и ничего, ничего не можешь изменить в его судьбе! Война.

Вечер. Они стоят на опушке, держась за руки. Только что прогудел ленинградский поезд, на который она опоздала. Детская уловка, — до следующего поезда сорок минут. А потом пойдет уже самый последний…

Гудят, перекликаются встречные поезда. А на опушке, окаменев, прижавшись друг к другу, горюют две любящие души. Молодые мужчина и женщина молча сжимают друг другу руки. И нет для нее ничего слаще запаха его хмельных черных волос, его просоленной потом, выгоревшей гимнастерки. И нет для него ничего приятнее молочного, чуть смородинного аромата ее тела. И не расцепить, не разжать эти молодые руки никакой силе, не растянуть их в разные стороны даже встречным поездам, идущим в Ленинград и из Ленинграда.

Глава 2. Дорога

В плетеной корзинке под нижней вагонной полкой Зоино бельишко, летние и осенние маленькие одежки, — зимнего не взяли, — к зиме война кончится, и мы вернемся домой. В чемоданчике — Машины вещи. В синем старом рюкзаке, что заброшен на верхнюю боковую полку, — книжки, нужные для диссертации, и блокноты с записями о питерских красногвардейцах. А в черной клеенчатой сумке, которая висит над головой, — дорожная еда, припасенная и приготовленная теплыми мамиными руками.

Вот какие вещи окружают нижнюю полку, на которой спит Маша Лоза, придерживая свою дочку Зойку. Тесно им вместе, — потому что их не двое, а почти уже трое, — маленький Костин мальчик поворачивается поудобней в своем гнездышке под маминым сердцем. Маленький, а место уже занимает всё-таки.

На соседней полке — свекровь Екатерина Митрофановна. Ей узко и неудобно, — она тучная, а вдобавок поставила в головах чемодан: очень боится, что вещи украдут ночью, и никак не может заснуть.

И на других полках, скупо освещенных свечкой в стеклянном фонаре над дверью, всюду — полным-полно: женщины, дети, чьи-то бабушки и дедушки. Какая-то молодая пара: женщина везет в Новосибирск мужа — рослого красивого мужчину лет тридцати. На них все смотрят подозрительно, а она при каждом удобном случае поясняет, что у него припадки, что у него нервная система вся расстроенная, и во время воздушных тревог он просто умереть может. Люди слушают, но не верят, — с виду здоровый мужик, в дороге у него ни разу припадка не было.

В вагоне тесно, даже третьи полки все заняты. А кому не хватило места, тот в проходе сидит на своем чемоданчике. Едут куда-то. За окнами ночь, черные поля, черные леса, черное небо с маленькой подслеповатой луной. И сырой ветер, пахнущий затхлым каменноугольным дымом. Много таких вагонов, длинная цепочка. Везет их паровоз, на котором — бессонный машинист, встревоженный, внимательный к каждому звуку.

Только что проехали мимо длинной, странной труды обломков. Что это? Следы раскопок? Землетрясения? Упавшие домики, заборы? Темно, не разберешь. Только машинист — на то он и железнодорожник — узнал в этих черных обломках бывшие вагоны, такие же полки и перегородки, какие и у него сейчас за спиной. Немец бомбил. Крушение. Мертвые и искалеченные люди. Это случилось позавчера, машинист уже слышал об этом.

Идет в черной ночи поезд, набитый людьми. А над ним летит, жужжит себе «ястребок», — не боитесь, это наш, он охраняет на всякий случай. Может, и обойдется. А утром поезд будет уже совсем далеко от линии фронта.

Маша просыпается каждые полчаса, — Зоя вертится, тесно, руки и ноги затекли. На рассвете Маша садится, прикрыв спящую Зою стареньким одеяльцем, и смотрит в окно.

Невысокая ольховая роща, развесистые ветви берез, а перед ними словно присели в танце пышные кусты волчьих ягод. Летит поезд. А вот елочка на лугу, она танцует, поворачивается вокруг оси, — пролетели мимо, и уже осталась она одна позади, и новые елки мечут вокруг зеленые хлопья своих разлетающихся юбок. А сбоку, под самым окном вагона, бежит узенькая желтая тропка, бежит, как верная собачонка, не может отстать, ныряет в овражки и снова вскарабкивается наверх, обходит болотце, прыгает с холмика на холмик. Маша ходила по такой тропке в детстве. Как раз по такой. Глинистой, убитой босыми пятками, бегущей рядом с высокой насыпью, где по стальным рельсам гремят сумасшедшие черные колеса, — страшно смотреть снизу. Тропка, тропинка! Маша и тебя бросает, покидает, как ту промелькнувшую веселую русскую елку, как многоярусную красу родного леса… Едет куда-то, так нужно, а куда — и сама не представляет. Нужно ехать, и всё.