Братья с тобой - [42]

Вошла в магазин — и глаза разбежались. Не было двух одинаковых пар, все — разных фасонов, форсистые, разного цвета и качества.

Маша решила не спешить, выбирала не торопясь. Продавщица предупредила, чтобы смотрели получше: обувь не наша, заграничная, есть туфли настоящие, а есть на один раз, с картонными подошвами и бумажными стельками. У них там чего только не выпускают? Смотри в оба.

После долгих мучений Маша обнаружила, что все кожаные туфли ее размера — узкие и в подъеме тесны. «Наверно, у всех американок ноги очень узкие и без подъема. Или прислали то, что не берут».

И снова пришлось «маневрировать». Купила узконосые туфли, продала на рынке и взамен приобрела мужские полуботинки из какой-то серой материи, чуть ли не из брезента, — вроде спортивных бутс. На что-нибудь лучшее денег не хватило, — продавать Маша умела выгодно для покупателя, а покупать — выгодно для продавца.

Но вот всё в порядке: одета, обута, за спиной рюкзак, в котором один экземпляр диссертации, байковое одеяло и термос с горячим чаем. В кармане паспорт, командировка и денег тысяча рублей; на обратном пути привезет из Байрам-Али продуктов ребятам, — говорят, там дешевле.

А билета в кармане нет. Три дня бегала на вокзал, думала заранее купить, — куда там! К кассам не подступиться. Только в день отъезда продают, за час до отхода поезда.

За час… На вокзале столпотворение. Будешь у кассы толкаться — на перрон не попадешь. Да и всё равно, простым смертным билетов не продают. А послезавтра — защита диссертации.

Она протолкалась к двери, дальше которой уже не пускали. В толчее рядом оказался какой-то славный дядька, подполковник в белом овчинном тулупчике, тоже налегке, без вещей. Загорелый, седоватый, поджарый. Наверное, вроде того самого Сережиного дяди. С тех пор, как Маша по-настоящему ощутила напряжение и тяжесть войны, образ этого незнакомого ей чекиста (подлинный или выдуманный Сережей?) принял в ее представлении обличье человека, способного выправить положение, помочь всюду и всегда. Вот и этот случайно очутившийся рядом военный отнесся к ней очень даже дружески. Шинель ли ее помогла, брошенная ли вскользь фраза о том, что она едет защищать диссертацию… Не поверил, должно быть, — прищурился иронически, но захотел помочь…

— Пошли со мной, у меня билет есть, — сказал подполковник и взял Машу за руку. — Вы держите мой билет, а уж я пройду.

И — раз! Они уже на перроне. И — два! Маша уже в вагоне с его билетом, а он что-то доказывает проводнику. Неужели не докажет, фронтовик ведь!

Но подполковник не доказал. Он уже волноваться начал, голос повысил. Маша смотрела на него из окна вагона, а в это время — звонок… Неужели же она себе подлость позволит, человека без билета оставит…

Соскочила Маша на перрон, отдала билет подполковнику, поблагодарила, побежала к следующему вагону:

— Пустите, у меня командировка, я заплачу…

И слушать не хотят. Ни в этом, ни в следующем вагоне, последнем. Военное время. Строгости. Даже фронтовика не пустили, а она что?

Маша подошла к последней двери последнего вагона, — дальше виднелся почтовый, без обычных дверей. Подтянулась наверх, ступила на ступеньку: закрыто. Перемахнула к сцеплению, на шатучую железную площадку над буфером, но которой из вагона в вагон переходят, — и эта дверь закрыта.

А поезд тронулся.

Ну и слава богу, и хорошо: всё-таки она едет. Держась одной рукой за железные боковые перильца, достала из кармана шипели газету, расстелила, уселась, поджав коленки. Порядок, едем.

Внизу постукивали колеса, — они были ей даже видны, передние колеса почтового вагона. Потому что железная площадочка для перехода обрывалась посредине, — переходить-то некуда было. В почтовом вагоне и двери такой, выходящей на буфер, нет. Колеса постукивали мелодично, в ритме известной песенки: «Эй, вратарь, готовься к бою…»

Они постукивали себе, а Маша начала пугаться: так еще задремлешь и свалишься под них. Счавкают, порежут на куски — вот тебе и защита.

Стала оглядываться, посмотрела сквозь стеклянную дверь в тамбур вагона: там были люди. В темноте Маша не сразу их разглядела. Они курили. Двое штатских, средних лет; один в ватнике и ватных брюках, второй в приличном пальто и пыжиковой шапке. Они сидели на полу у закрытой двери, расстелив под себя чистый мешок. Рядом стоял маленький, не новый чемоданчик. Удобно сидели, не двигались, Маша их не сразу заметила. Странно, — хорошо одетый как-то словно бы заискивал перед типом в ватнике, словно перед начальством: подавал ему папироску, подносил спичку, и только потом — себе.

Как они туда попали, хитрецы? Помогли бы ей хоть дверь открыть и войти в тамбур. Свалится она тут ночью в темноте.

Люди заметили, что женщина их увидела. Тот, что в хорошем пальто, встал и подошел к двери. Он внимательно рассматривал Машу недобрыми глазами и, не оборачиваясь, бросал спутнику какие-то короткие словечки. Он говорил тихо, колеса стучали, и Маша не могла разобрать слов, но по лицу видела — он говорил плохое. Ее даже озноб пробрал: а ну как откроют какой-нибудь отмычкой дверь и столкнут ее под колеса? Запросто.

Нет, надо взять себя в руки; с чего она труса празднует? Никто ей пока ничем худым не грозит. Может, и дядьки эти неплохие. Тоже мучаются, — ехать надо, а билетов нет.