Братья-разбойники - [17]

— Голодрыга! — разом крикнули мы и отступили еще немного.

Отроковица сбежала с крыльца и нагнулась, думая, вероятно, поднять что-нибудь и бросить в нас. Но мы предупредили такой коварный замысел: схвативши несколько комьев крепко спекшейся земли, мы разом осыпали ими неприятеля, который тотчас же и обратился в бегство, испустив при этом пронзительный визг. Как люди, понаторелые в боях, мы, однако ж, не обратили никакого внимания на такой неприятный визг, а, поднявши еще по комку, повторили залп и тогда уже юркнули в дыру восвояси.

— Динь! динь! динь! — звенели разбитые стекла в то время, как мы поспешно пробирались вдоль щели.

Выбравшись на божий свет, мы тотчас же поднялись на баню и из-под крыши стали наблюдать за суматохой, произведенной нами на соседском дворике.

Прежде других на дворике появилась уже знакомая нам «голодрыга» и следом же за ней какая-то маленькая, запачканная старушонка с ухватом в руках, должно быть, кухарка; за этой парой выскочила толстая-толстая пожилая женщина, тоже в костюме отроковицы, а за нею молодой мужчина, тоже в дезабилье.

— Где же они? — спросила толстая, бросая глазами по двору.

— Убежали, маменька, должно быть, — отвечала отроковица, заглядывая всюду.

— Да они ли?

— Они, они: разбойники с большого двора, что на ту улицу. Сама видела!

— Они — вот и нора ихняя, — подтвердила запачканная старушонка.

Все подошли к норе и начали рассматривать.

— Нет, это изумительно! — скрестивши руки на груди и в раздумье поникнув головою, проговорил мужчина. — Как хотите, маменька, а вы должны, вы непременно должны идти жаловаться! — прибавил он, небрежно ковыряя босою ногою землю.

— Да жа-арко! — лениво промычала толстая.

— Нет, нет, идите и жалуйтесь! Одевайтесь и идите, идите и жалуйтесь! — трагически изрек мужчина и, повернувшись на голой пятке, направился к крыльцу; за ним последовали и все остальные.

При слове «жаловаться» у нас, признаться, екнули-таки сердца, и только неохота, с которой толстая женщина шла жаловаться, да отсутствие отца еще несколько и утешали нас. В ожидании прихода жалобщицы и принесения ею самой жалобы, мы положили залечь на бане, а Семена, как самого маленького и потому менее заметного, отрядить соглядатаем, который, спрятавшись где-нибудь за дверью, за шкафом или в ином тайном месте, выслушал бы все и затем известил нас для дальнейших распоряжений. Так и сделали. Но оказалось, что тревога была совершенно напрасная, так как Семен возвратился чуть не через несколько минут и доложил, что жалобщицу зовут Лизаветой Фортунатовной и что она «даже и жаловаться не умеет», потому что отозвала маменьку куда-то в сторону да и пошептала ей что-то, а маменька ей на это сказала: «Хорошо», — вот все.

При таком счастливом известии мы подпрыгиваем горошком.

— Сеня! ты видел ее? — спрашиваем мы соглядатая.

— Ви-идел… Она смешная такая — мне пальцем погрозила…

— А ты что?

— А я язык показал.

— А она?

— А она… она сказала, что вы дураки! — чтобы отвязаться от докучных вопросов, отрезывает маленький братишка и сбегает с бани, а следом за ним и мы.

Когда мы пришли во флигель, мы увидели жалобщицу и маменьку, уже сидящими за чаем и разговаривающими самым дружелюбным манером.

— А много у вас деточек? — спрашивает матушка.

— И-и… — махнула рукой вместо ответа гостья. — Сама, голубушка, не знаю, когда я их столько напорола: ведь пять человек!

— И большенькие всё?

— Какое большенькие, — самой маленькой кобыле вот пятнадцатый год идет… Кормить не придумаю чем: всю съели они меня! Мясо как увидят, так, как волки, всё без хлеба норовят сожрать.

— И мужчинки есть?

— Два стоялых-то… а три — девки.

— Служат мужчинки-то?

— Один служит, а другой учится в гимназии, да все отучиться не может, вот уж четырнадцать лет туда ходит, а все нет конца.

— Что же так?

— Да бог его знает… Имеет он, видите ли, большую приверженность к театру, так вот из-за этого, должно быть. Один раз в какой-то игре там, уж я вам сказать не могу, херувимом в лодке летал, так. прознали да за это на целый год в классе и оставили; а то историю не выучил, а все по-трагическому ролю какую-то рассказывал — за это тоже; да еще, да еще, — так вот оно, год к году, а теперь и набралось их… черту в шапку не упрячешь.

Соседка погостила-таки у матушки довольно долго, рассказала о своем горьком вдовстве, научила, как делать хороший квас, и вообще оказалась женщиной очень доброй и хорошей собеседницей; нам же она особенно понравилась за то, что не была ябедницей.

— Так помните же: по-за баней, — уходя и прося матушку навестить ее, сообщала свой адрес соседка. — Только и помните: по-за баней, — переваливаясь, как жирная утка, кричала соседка, дойдя до средины двора. — По-за баней, — помните! — крикнула она наконец от ворот и скрылась, еще раз крикнув уже с пути: — По-за баней!

Баня эта нам всегда казалась каким-то страшилищем, потому что, по частым рассказам Максима, самая чертовщина-то в ней именно и жила.

— Ведьмы, окаяшки, проклятые, домовые, — это все в бане живет! — с положительностью заявлял кучер всегда, когда разговор касался бани.

— А что это такое «проклятые»?

— А от которых отец с матерью отказались.