Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг. - [2]

Воронцов мне пишет из Парижа от 11 декабря: «Промучившись плечом три недели, я выздоровел, и завтра мы едем в Лондон».

На Новый год Калинин [предместник К.Я.Булгакова] рассылал всегда иностранные календари министрам, вельможам, дамам. И я то же сделал, все были довольны, и вчера Пашковы и Васильчиковы очень меня благодарили. Я обедал вчера у князя Дмитрия Салтыкова [князь Дмитрий Николаевич Салтыков был слеп от рождения], он очень велел тебе кланяться. Его дом – как Высоцкого: хромых, слепых, разного народа куча, превеликий заняли стол. Какой-то киргизский князь, генерал в параличе, Карла, Ивелич, музыканты, Вишневский – слободской наш сосед, да бог знает кого не было; тут же и Мельников. После обеда кто курит, кто в карты играет, кто стихи читает вслух; право, забавно, а добрый хозяин ходит и веселится, всех угощает. После был концерт, которого я не мог дождаться, пела какая-то итальянка. Этот князь предобрый человек. Его дом открыт всем бедным, всем иностранцам, одним словом, точно Высоцкого.

Александр. Москва, 6 января 1821 года

Вчера обедал я у Юсупова, где пропасть было итальянцев; его девки должны были играть оперу (то-то бы одолжили!). Князь Дмитрий Владимирович [Голицын, московский генерал-губернатор], забыв, что сочельник, обещал быть, но потом вспомнил, прислал извиниться, и опера отложена до сегодня. Татарский князь звал опять к себе, но я обещал обедать у Лунина, где будем тесным кружком и где обед, а особливо вино, лучше; а у князя настоящая горлопятина.

Ты знаешь, что здесь заводится Итальянская опера, второй тенор и бас уже здесь; вчера пели несколько дуэтов, бас хорош и поет изрядно, тенор также. Багратион по-старому балагурил. Я говорю Юсупову: «Такой оперной музыкой можно и душу погубить». – «У меня есть кому вам грехи отпустить, – отвечал весельчак. – Вот монсеньор Бароцци, он вам даст отпущение». Багратион, вслушавшись, прибавил: «Это бы хорошо; да сделайте милость, спросите, князь, у монсеньора вашего, крещен ли он только?» Это можешь рассказать Тургеневу: духовные по его части.

Народу было много: Степан Степанович Апраксин, князь Михаил Николаевич Голицын, П.И.Высоцкий, который много, много тебе кланяется, Риччи, который всех певунов за пояс заткнул, Щербатов, князь Николай Долгоруков и проч.

Рушковский[5] говорил мне вчера о ежедневном приеме[6], что было это невозможно, что чиновники на это работали, предвидя еще более работы, что это только заставило его сообщить о невозможности, что жаль, что он не знал, что это мысль Князева[7], что (будто) некоторые чиновники грозили идти в отставку, и прочий вздор, но что теперь все это будет сделано, что в Петербурге все легко сделать, а здесь – нет. Я отвечал, что, напротив, в Петербурге ты должен делать все сам, а что здесь, при этих прекрасных чиновниках, все можно сделать, и без большого труда. Просил я у него совета, как бы экономическим образом отправить людей в Петербург. Он предложил дилижансы, но и тут все будет стоить с лишком 200 рублей. Рушковский сказал, что послал бы с почтою; я это отклонил, ибо знаю, что это именно запрещено. «Да вот видите, – прибавил он, – запрещено-то и девятого посылать с дилижансом, но так как, вот видите, Константин Яковлевич, того-то, дал нам этот дурной пример…»

Уж тут я взбесился и сказал ему: «Послушайте! Мой брат дает вам столько добрых примеров для подражания, с коими вам было бы очень хорошо сообразовываться как в интересах службы, так и в ваших собственных интересах, и вы могли бы умолчать об этой мелочи, которая совершиться могла и без ведома моего брата!» Опять он повторил: «Константин Яковлевич должен был сказать мне словечко, что идея принадлежала князю…» – а я с насмешкою: «Но вы же само благоразумие, олицетворение усердия, и кому важно, чья идея, ежели она хороша, ежели ее одобряет весь Петербург, ежели она смогла осуществиться?» Он видит, что дал промах, и теперь хочет свалить на чиновников. Меня провожал до сеней, до двора все оправдывался, как будто я ревизор какой.

Уваров отправился через Киев в Лейбах, однако же торопился, следовательно, не полагал, что так долго пробудут. Мы здесь отгадываем, а теперь, может быть, там все решено, и думают о возврате. Твой неаполитанский король точно в Лейбахе. Вчера курьер приехал, отправленный из-за Вены, следовательно, не мог привезть никаких известий о возвращении, что нас всего более интересует.

Александр. Москва, 7 января 1821 года

Вчера был славный маскарад в Собрании[8], и, против всеобщего ожидания, много было масок; ежели дастся другой маскарад на этом же основании, то еще более пойдут: потому что не всякий решался маскироваться, боясь быть одному в целой зале, а теперь, как это принялось, все наденут маски. Меня мучил какой-то черный капюшон в большой бороде; в голову не приходило, а вышло, что это была Бобринская[9], с дочерью, с Хомутовой, Карабановой, Крузшею. Они вскружили голову Волкову [московскому коменданту, приятелю Булгаковых], который, во что ни станет, хотел узнать, кто они, и узнал. В масках было еще множество других знакомых: Каменская, Ржевская, графиня Потемкина, вся семья княгини Boris и проч. Так как пригласили и купцов, то было даже и тесно, и жарко. Вчера записалось сто человек вновь. Я долго стоял и говорил с князем Дмитрием Владимировичем. Это его мысль давать маскарады, настоящие, разумеется; а то и прежде объявляли о маскарадах, а не бывало ни одной маски. Ему все делали комплименты на этот счет. Он сказывал мне, что сегодня поутру едет его княгиня к вам, а после обеда отправляется и Катерина Владимировна Апраксина. В воскресенье Бобринская именинница; ей готовят какую-то сюрпризу; долго меня мучили участвовать в этом водевиле, но я отступился. Это хорошо было в Вильне, а где мне теперь из Слободы ездить в край света на репетиции? Да и проходят же лета шалостей: веселее смотреть на чужие проказы. Вместо меня попал Давыдов.