Братья Ашкенази - [233]

От имени покойной тещи у Макса Ашкенази защемило сердце и в голову ему полезли печальные мысли. Нет, не так вел он себя со своей тещей Привой, как подобает зятю. Поделом она его ненавидела, была ему врагом, а однажды даже выплеснула ему в лицо стакан чаю. Теперь Максу Ашкенази было стыдно вспомнить это. Как глуп он был тогда, как ослеплен своей погоней за деньгами! О, если бы он мог сейчас с ней помириться, искупить то зло, которое он причинил ей и ее мужу реб Хаиму Алтеру, своему тестю! Но их уже нет в живых. Осталась только она, Диночка. Она передала ему через Янкева-Бунема привет, простила ему все. При мысли о ней у Макса Ашкенази потеплело на сердце. Вместе с чувством благодарности к Диночке в нем росло и чувство досады на самого себя, на бестолковую жизнь, которую он вел, на свою слепоту и ничтожность. Ведь все могло бы быть совсем иначе, если бы в те годы у него был его нынешний ум, если бы он понимал жизнь, людей, если бы вдумывался в то, что вокруг происходит! Он ничего не видел, он был слеп. Он видел только деньги, деньги и власть. Ради денег он губил чужие судьбы и коверкал собственную. Как когда-то сыны Израиля приносили жертвы идолу Молоха, так и он бросал чужие жизни и свою жизнь на алтарь денег, так и он выплясывал перед золотым тельцом. Тестя и тещу, своего собственного отца, родного брата, своих сестер, детей, любимую жену — всех и вся, включая себя самого, он заклал на алтаре идолопоклонства. Нечистый, силы зла, дурная кровь пришпоривали его. Они не давали ему ни мгновения покоя, затуманивали его мозг, ослепляли его глаза, лишали разума и толкали к одному — к пустоте и безумию.

Макс Ашкенази был благодарен и своей нынешней жене. Якуб говорил о ней с большим воодушевлением, о ее коммерческой голове, о том, как она сидела одна-одинешенька в чужом городе и берегла его имущество. Кроме того, брат рассказал ему, как она первой, отбросив гордость, пришла к ним в дом, чтобы спасти его, Макса. Все это очень понравилось Максу Ашкенази, человеку деловому и практическому. Он испытывал к госпоже Ашкенази благодарность, оценил ее достоинства, преданность. Однако ничего, кроме уважения и признательности, он к ней не питал. Сердечную нежность он чувствовал только к первой своей жене, Диночке, возлюбленной его юных лет, матери его детей, по которой он всегда тосковал. Как было бы хорошо, если бы он мог сейчас поехать к ней домой, провести последние свои годы в любви и единении, вместе с детьми и внуками! Тяжело будет теперь, после всего, что он пережил, длить пустую жизнь в большом дворце, под гнетом собственной серости и растерянности, с одной старой мужеподобной купчихой.

Макс Ашкенази ясно видел такой исход и боялся его. Пару раз он хотел поговорить об этом с Якубом, но не мог, ему было стыдно перед братом. Всю свою прежнюю смелость и насмешливый взгляд на мир Макс утратил. Он был напуган, как дитя, как смущенный подросток, возвращающийся к родителям, с которыми он нехорошо обошелся, из дома которых сбежал, а теперь повернул назад. Якуб пытался его развеселить, заразить своей жизнерадостностью. Макс улыбался, но радости не чувствовал. Все прежние бессмысленные годы стояли у него перед глазами. Вместе со стуком вагонных колес в голову ему стучало раскаяние за свою жизнь, тяжелую и нелепую.

Теперь они ехали быстро. В Минске, который находился в руках немцев, братья задержались всего на одну ночь. За хорошую плату они получили комнату в гостинице. Впервые после долгих месяцев Макс Ашкенази спал в постели, как человек. Дорога на Вильну была забита битком, но Якуб Ашкенази и тут нашел выход. Деньги, как всегда, открывали все пути. Из Вильны братья хотели поехать прямиком в Лодзь, они просили выписать им пассажирские билеты до самого дома, но немцы выписали их только до станции Лапы[186].

— Лапы — это уже Польша, — сказали они. — Там вы уже будете дома…

Однако, сев в поезд, шедший в Польшу, братья Ашкенази почувствовали, что, вопреки обещаниям немецких чиновников, от дома они далеко…

— Куда вы прете, проклятые? — орали поляки на пассажиров-евреев. — Убирайтесь отсюда! Отправляйтесь в свою Палестину!

Вагоны дышали злобой и ненавистью.

— Пусть только немцы уйдут отсюда, как они ушли из остальных частей нашей страны, уж мы вас тогда проучим, — угрожали молодые люди в форменной одежде скаутов.

— Как это сделали во Львове, подчистую, — добавляли другие.

— Эй, дайте только ножнички, сострижем мы бороды! — хлопал себя по карманам какой-то усатый тип.

— Погоди, до Лап доедем, — успокаивали его соседи. — Тут не стоит с ними связываться. Тут ведь еще немцы. А вот у нас мы дадим им понюхать перцу…

Чем дальше поезд уходил от Вильны и чем ближе становилась польская граница, тем больше наглели иноверцы, тем пришибленнее смотрели евреи. Они жались по углам. Макс Ашкенази глядел на своего брата широко раскрытыми глазами. Якуб молчал. Лишь в глубине его больших черных глаз горел огонь. Братья сидели тихо.

Поезд остановился посреди поля.

— На выход! — приказали немцы. — До Лап осталось несколько километров, дальше мы не поедем.

Все вышли из вагонов. У маленькой будки стоял солдат с польским орлом на фуражке. Между двумя деревьями висел транспарант с приветствием польским гражданам, возвращающимся на свободную польскую землю. Поляки словно стали выше ростом и запели, женщины бросались на землю и целовали ее. Одна из них подбежала к солдату, стоявшему возле будки, и поцеловала его грубые, красные руки.