Братья Ашкенази - [205]

Война застала Фельдблюма в Галиции, где он скрывался от жандармского полковника Коницкого, который активно его разыскивал. В первый раз его арестовали как российского подданного. Однако вскоре его товарищ Кучиньский создал легионы, польские легионы, которые должны были с оружием в руках изгнать русских из Польши, провозгласить свободное польское государство и установить в нем социалистический порядок. Многие польские социалисты надели голубоватые мундиры и фуражки и вступили в эти легионы. Феликс Фельдблюм последовал за ними. Как и большинство польских социалистов, он верил, что главный враг свободы — Россия. Как многие его товарищи, он был убежден, что в освобожденной Польше, над которой не будет русского ига, воцарятся равенство и братство. Он встал рядом со своим товарищем Мартином Кучиньским, боролся с ним бок о бок, так же как когда-то печатал прокламации на чердаке в Лодзи.

Не очень-то воинственно выглядел легионер Феликс Фельдблюм в своем солдатском мундире. Он был уже в годах. В его черной кудрявой чуприне и бородке было много седых волос. Пенсне, скакавшее на его горбатом носу и имевшее обыкновение съезжать вниз и повисать на шнурке, тоже мало вязалось с внешностью воина. Высокий, сутуловатый, взволнованный, шумный человек с жизнерадостными жестами, на чьих плечах мундир висел, на чьей голове фуражка лезла на макушку, Феликс Фельдблюм имел совсем не бравый вид. Однако он был хороший солдат, он был предан делу телом и душой, как всегда, когда он за что-то брался. Наравне с молодыми он шел в бой, лежал в окопах, даже напрашивался в разведку. Начав простым солдатом, он вскоре дослужился до офицера. Его товарищ комендант пожимал ему руку и присваивал звание за званием.

Теперь он вместе с другими офицерами и своими солдатами прибыл в Лодзь, в родной город, чтобы вербовать здесь новых солдат в ряды легиона. В офицерском мундире, с шашкой на боку он ходил по улицам Лодзи, на которых когда-то строил баррикады и устраивал демонстрации, вел конспиративную жизнь, прятался, убегал от полиции и агентов. Хуже, чем к прочим польским офицерам, немецкие солдаты относились к Фельдблюму, человеку с бородкой и в пенсне, в котором при всех его эполетах и оружии проглядывал еврейский интеллигент. Свои, польские, солдаты тоже часто бросали на Фельдблюма издевательские взгляды. Эти молодые неевреи с курносыми носами и русыми головами не видели ничего командирского в длинном, как жердь, пожилом офицере с растрепанной бородкой и с пенсне на шнурке. Он был больше похож на учителя, чем на военного.

Среди офицеров он тоже был чужим. Не все они, офицеры легиона, были борцами. Попадались среди них и случайные люди, которые ничего не знали о социалистической борьбе, не имели понятия о Фельдблюме и его заслугах. Они, как и все военные, жили картами, пьянством, чинами, женщинами, солдатскими шутками. На Фельдблюма они смотрели с насмешкой. Он был далек от них, как и они от него. Он не играл в карты, не пил, не знал анекдотов. Он даже не оглядывался, когда немцы проходили мимо него, не отдав чести. Со своими солдатами он тоже был демократичен, общался с ними по-товарищески, совсем не как командир. Офицеры, звеневшие саблями, похвалявшиеся мундирами, не могли спокойно смотреть на такое поведение Фельдблюма.

Нет, он, Феликс Фельдблюм, не вписывался в эту среду. Вместо того, чтобы разгуливать по улице и щеголять в мундире, ездить к женщинам, устраивавшим вечера для господ офицеров польской армии, он ходил в свободное время в библиотеки, читал книги, брошюры, писал, переводил. Он все еще жил жизнью интеллектуала, вперял свой близорукий взгляд в буквы и строчки.

Он, Фельдблюм, страдал. Он видел, как его товарищи, бывшие борцы, стали в легионах солдафонами, огрубели. Офицеры приобрели барские манеры, третировали солдат. Комендант, его бывший соратник по партии, с каждым днем все больше забывал свой социализм и погружался в солдафонство. Он разговаривал грубо, по-армейски, окружил себя чужими людьми, отдалился от прежних товарищей. Даже принимал у себя военных священников, устраивавших богослужения для солдат. Песни в легионах пелись патриотические, а совсем не революционные. И на сердце у Фельдблюма было тяжело.

Чтобы обмануть себя, он устраивал литературные вечера, говорил с товарищами по оружию о польском мессианизме, об особом предназначении Польши, искупающей своими страданиями весь мир. Он загорался, читая произведения Мицкевича, Норвида[172] и Выспяньского[173], видел перед собой Польшу, чья справедливость и честность послужит примером для других народов. И ему снова становилось хорошо и легко. Он убеждался, что борется за идею, за большое дело, за которое стоит отдать душу и жизнь. Люди слушали его, но его речи были им чужды. Стена отделяла этого черноглазого сутулого человека в пенсне на горбатом носу от подтянутых, застегнутых на все пуговицы, русоволосых и светлоглазых иноверцев, которые были прирожденными солдатами.

— Странный человек этот Фельдблюм, — говорили они между собой, — чужой и неуютный какой-то.

— Еврей, — тихо бормотали в ответ другие.