Братство обреченных - [19]

— Брось… — Тюничев небрежно махнул рукой и повернулся к девушке-официантке. — По сто грамм, пожалуйста.

Водку принесли в стеклянном графине-колбе. Слипшиеся овальчики пельменей лежали в лужице уксуса на дне тарелки.

— Ну, будем. — Роман разлил водку по граненым стаканам.

Куравлев попытался воткнуть вилку в пельмень. Тот выскользнул. Пришлось хорошо прицелиться, чтобы его наколоть. Пельмени были холодными и резиновыми. А водка — паленой. Отдавала нашатырем. Но именно поэтому обстановка показалась Геннадию необычайно душевной. Точно такая же пельменная имелась возле военного училища, в котором он проучился почти три года. Голодные курсанты бегали туда в самоволку, чтобы пожевать разваренные безвкусные пельмени, и тайком пропустить рюмку-другую. Для младших курсов каждый визит в пельменную считался праздником. Сейчас Куравлев вспомнил все это и почувствовал ностальгию: приятную боль с легкой грустинкой.

— Давай помянем Сергея, — предложил Роман, когда им принесли второй графин (одного оказалось мало).

— Давай. — Геннадий глубоко вздохнул.

— Хороший был мужик.

— До сих пор ума не приложу: кто его? — Куравлев поставил пустую рюмку на стол. — Он же в трусах был, значит, своему открыл…

— Я тебе скажу: Серегу наша контора подставила, так же как и меня. — Тюничев занюхал водку корочкой черного хлеба. — Может быть, я даже работаю с теми, кто его убил. Но никто не хочет копать: концы ведут к таким шишкам, что могут похоронить и тебя, и меня…

Куравлев удивленно посмотрел на Тюничева. В их среде подобная откровенность была не принята. Все знали, что Шилкин и Тюничев начинали службу вместе в спецназе КГБ еще в советские годы. Вскоре после распада Советского Союза, КГБ тоже порезали на части. Спецназ передали в МВД. Для многих бойцов это стало личной трагедией. Ведь они всегда свысока смотрели на ментов. Поэтому многие оставили спецназ. Кто-то уволился. А кто-то, как Шилкин и Тюничев, перевелись в другие подразделения.

Через пару лет, правда, знаменитые группы «Альфа» и «Вымпел» вернулись обратно в ФСБ. С тех пор Шилкин и Тюничев стали часто ездить в командировки. Куда и зачем — не знало даже начальство. Вопросов никто не задавал. С чего вдруг Тюничев так разговорился?

— Не может быть, — недоверчиво произнес Геннадий. — Тут такой шум стоял, аж до Москвы дошло! Никто не даст это дело на тормозах спустить!

— Ты как вчера родился… — Тюничев отмахнулся.

— Не знаю, не знаю… Мне трудно поверить, что кто-то будет покрывать… К тому же это дело престижа: контора не должна позволять убивать своих людей. Да еще так: целыми семьями. Кто мы такие после этого? Я никогда не поверю, что наверху этого не понимают.

— Да им плевать! Никто не будет ворошить этот муравейник…

— Какой муравейник?

— Что значит — какой? — Тюничев пристально посмотрел на Куравлева.

Геннадию показалось, что в глазах собеседника мигнул огонек. Будто переключился какой-то тумблер. Оживление спало. Тюничев поник, разочарованно погрустнел.

— Ладно, мне пора, — неожиданно сказал он.

Они вышли из пельменной и попрощались. От выпитого у Куравлева, как говорили в подразделении, включился внутренний подогрев. Но тепла хватило ненадолго. Ледяной ветер ударил в лицо. Вдруг он всей кожей почувствовал, как серо и уныло на улице.

«Деревья без листьев беззащитны, — эта мысль пронзила Куравлева. — Они словно тянут руки — голые кривые ветки — с мольбой о помощи…» На него вновь накатило то состояние, когда он начинал впитывать окружающий мир. Будто он лишился телесной оболочки. Все краски, звуки, запахи хлынули прямо в душу. Геннадий чувствовал трещины, что бегут по асфальту: они бежали и в его душе. Он ощущал скрип деревьев и рокот моторов.

Это не объяснить никак. Но остановка, от которой только что отошел автобус, не просто пуста. Она — опустошена. Люди, стоявшие на ней, наполняли ее своей энергетикой. А теперь их нет. Лишь ветер заметает следы человеческого тепла. И Куравлев всей кожей чувствовал пустоту остановки: от нее и от всего, что было вокруг, веяло безнадежностью и тоской.

Он вдруг увидел себя со стороны: серый человек в потертой курточке бредет вдоль кирпичных зданий. Стертые подошвы шаркают по асфальту. А в лицо дует холодный ветер, и ведь не спрятаться, не закрыться! Так стало жалко себя, что плакать захотелось!

«Мне уже тридцать лет! — мысленно воскликнул он. — Чего я достиг?»

В детстве он мечтал об интересной работе, которая бы захватывала его целиком. Больше всего Гена не хотел работать «с восьми до пяти», как все: уныло стоять у станка или корпеть за письменным столом. А потом приходить домой, ужинать и ложиться на диван перед телевизором. Утром просыпаться затемно. Наскоро завтракать и брести на работу, где ждал станок или письменный стол. И так по кругу. Целую жизнь. Что может быть грустнее?

«Нет! Это не для меня! — говорил себе маленький Гена. — Я стану великим путешественником! Или знаменитым художником! Или легендарным разведчиком!» Поэтому он и поступил в военное училище. Втайне Гена мечтал после выпуска попасть в Афганистан и там в бою совершить какой-нибудь подвиг. А еще он хотел быть похожим на отца, которого не видел ни разу в жизни. Лишь по рассказам мамы знал, что папа закончил танковое училище. Туда и поступил Гена после школы. Но — не закончил.