Братская ГЭС - [19]

На спичках даже их портреты...

А хлеб-то твой они едят.

Вот пьют геологи сгущенку,

вторгаясь в дальние края,

а это рыжую Буренку

доила старая твоя.

И пусть у пихт широколапых

пойдет за гробом весь народ,

и пусть, в молчанье снявши шляпы,

за ним правительство идет.

И пусть красивыми стихами

напишут люди, ставя крест,

что здесь лежит Иван Степаныч -

создатель спутников и ГЭС.

ТЕНИ НАШИХ ЛЮБИМЫХ

Есть обычай строителей,

                         древней Элладой завещанный:

если строишь ты дом,

                     то в особенно солнечный день

должен ты против солнца

                         поставить любимую женщину

и потом начинать,

                   первый камень кладя в ее тень.

И тогда этот дом не рассохнется

                                 и не развалится:

станут рушиться горы,

                         хрипя,

                                 а ему ничего,

и не будет в нем злобы,

                         нечестности,

                                     жадности,

                                                 зависти -

тень любимой твоей

                   охранит этот дом от всего!

Я не знаю, в чью тень

                       первый камень положен был

                                                в Братске когда-то,

но я вижу, строители,

                       только всмотрюсь,

как в ревущей плотине

                       скрываются тихо и свято

тени ваших Наташ,

                  ваших Зой,

                             ваших Зин

                                       и Марусь.

И вы знайте, строители, -

                            вел я нелегкую стройку

и в несолнечный день

                      моего бытия

положил этой сложной поэмы

                            неловкую первую строчку

в тень любимой моей,

                    словно в тень моей совести, я.

Тени наших любимых,

                     следите, чтоб мы не сдались

                                                  криводушию!

К неуюту зовите,

                 если опыт уютной неправды займем!

Отступать не давайте

                       в сражении

                                    за революцию!

Проступайте,

              светясь,

                            в глубине красноволных знамен!

И когда мы построим,

                      хотя это трудно, -

                                          Коммуну, -

нам не надо оркестров,

                        не надо речей и наград -

пусть, как добрые ангелы,

                            строго,

                                     тревожно

                                                и юно

тени наших любимых

                     ее

                          охранят!

ТРЕЩИНА

«В плотине трещина!»

Ребята

       вздрагивают.

В машины встречные

ребята

        вскакивают.

Слова набатные

гудят

       по стройке.

Гитары

         с бантами

летят

       на койки.

Какие танцы,

кинокартина?!

Все,

     как повстанцы,

к тебе,

        плотина!

«В плотине трещина!»

Забыв о тосте,

мгновенно трезвые, -

со свадьбы

            гости.

Жених

       при бабочке,

злобясь на моду,

бежит,

        прибавивши,

как можно,

             ходу.

И, «шпильки» снявшая,

за ним на берег

невеста-сварщица -

босая,

        в белом.

Недавно сонные,

все -

       воедино,

чтобы спасенною

была

      плотина!

Живу -

       не ною,

но мне порою

тревожно

           так же,

как ночью тою.

Вот лжец растленно

с трибуны треплется.

Реви,

       сирена!

Тревога -

           трещина!

Пусть эта трещина

такая крохотная

и не зловещая,

а даже кроткая,

но не сворачивать

и не опаздывать!

Опасность вкрадчива.

Хитра опасность.

От грязи пошлой

рыдает женщина...

Скорей на помощь!

Тревога -

           трещина!

Поруган кто-то...

Проснитесь,

              дремлющие!

В машины -

            с лёта.

Тревога -

            трещина!

МАЯКОВСКИЙ

...И, вставши у подножья Братской ГЭС,

подумал я о Маяковском сразу,

как будто он костисто,

                         крупноглазо

в ее могучем облике воскрес.

Громадный,

            угловатый,

                        как плотина,

стоит он поперек любых неправд,

затруженно,

             клокочуще,

                          партийно

попискиванья

               грохотом поправ.

Я представляю,

                как бы он дубасил

всех прохиндеев

                  тяжестью строки

и как бы здесь,

                 тайгу шатая басом,

читал бы он

             строителям стихи.

К нему не подступиться

                         с меркой собственной,

но, ощущая боль и немоту,

могу представить все,

                         но Маяковского

в тридцать седьмом

                       представить не могу.

Что было б с ним,

                    когда б тот револьвер

не выстрелил?

                Когда б он жив остался?

Быть может, поразумнел!

                           Поправел?

Тому, что ненавидел,

                      все же сдался?

А может,

          он ушел бы мрачно в сторону,

молчал,

         зубами скрежеща,

                            вдали,

когда ночами где-то

                      в «черных воронах»

большевиков расстреливать везли?

Не верю!

          Несгибаемо,

                        тараняще

он встал бы и обрушил

                         вещий гром,

и, в мертвых ставший

                       «лучшим и талантливейшим»,

в живых -

           он был объявлен бы врагом.