Брат Томас - [17]

В аббатстве Святого Варфоломея вина гостям не наливали. В маленьком холодильнике, который стоял в ванной, были только банки колы и бутылки с ледяным чаем.

Я входил в гостиную, готовый крикнуть «Подлец!», или «Негодяй!», или какое-нибудь другое уместное слово, но нашел не врага, а друга. Брат Костяшки, которого иногда называли брат Сальваторе, стоял у окна и смотрел на падающий снег.

Брат Костяшки чутко реагировал на окружающий его мир, на самые тихие звуки и едва уловимые запахи, вот почему и выжил в среде, которая окружала его до того, как он стал монахом. Едва я переступил порог, как тут же услышал:

— Ты поймаешь смерть, если будешь бродить ночью в такой одежде.

— Я не бродил, — я тихонько притворил за собой дверь. — Я крался.

Он отвернулся от окна, посмотрел на меня.

— Я был на кухне, резал бекон и хлеб, когда увидел, как ты закрыл дверь в John's Mew.

— На кухне света не было, сэр, я бы заметил.

— Света от лампочки в холодильнике достаточно, чтобы приготовить сэндвич, а есть очень даже можно в отсвете часов на микроволновке.

— Предавались греху обжорства в темноте, сэр?

— Ответственный за продукты должен проверять, свежие ли они, не так ли?

Брат Костяшки покупал, складировал и контролировал наличие продуктов и напитков как в аббатстве, так и в школе.

— И потом, — добавил он, — человек, который ест при ярком свете на кухне, где нет занавесок… этот человек ест свой последний сэндвич.

— Даже если он — монах в монастыре?

Брат Костяшки пожал плечами:

— Нигде и никогда нельзя пренебрегать осторожностью.

В тренировочном костюме, а не в рясе, при росте в пять футов и семь дюймов и весе в двести фунтов, в которых не было ни унции жира, он выглядел как машина-убийца, прикрытая чехлом из серой фланели.

Лицо его, с глазами цвета стали и резкими, угловатыми чертами, в свое время было жестоким, даже угрожающим. Люди боялись его, и не без причины.

Но двенадцать лет в монастыре, годы угрызений совести и раскаяния добавили тепла в эти когда-то ледяные глаза и смягчили лицо, дарованное ему природой. Теперь, в пятьдесят пять, его могли спутать с боксером-профессионалом, который слишком уж задержался на ринге (расплющенные уши, перебитый нос, рассеченные брови) и на собственной шкуре узнал, как нелегок этот хлеб.

Холодный островок подтаявшего снега сполз у меня со лба на правую щеку.

— Снег лежит у тебя на голове, как белая шапка. — Костяшки направился в ванную. — Принесу тебе полотенце.

— На раковине стоит пузырек с аспирином. Мне нужен и аспирин.

Он вернулся с полотенцем и аспирином.

— Чем будешь запивать? Кола подойдет?

— Дайте мне хогсхед вина.

— В дни святого Бенни у них, наверное, печень была из железа. Хогсхед — это шестьдесят три галлона.

— Тогда мне хватит половины хогсхеда.

Я энергично вытирал волосы полотенцем, когда он принес мне банку колы.

— Ты вышел из прибежища брата Джона и стоял, глядя на снег, точно так же, как индюшка, подняв голову, смотрит на дождь с открытым клювом, пока не захлебнется.

— Сэр, я никогда раньше не видел снега.

— А потом — раз, и ты умчался за угол трапезной.

Сев в кресло, я вытряс из пузырька две таблетки.

— Я услышал чей-то крик.

— Я никакого крика не слышал.

— Вы были на кухне, — напомнил я ему, — и чавкали.

Костяшки сел в другое кресло.

— Так кто кричал?

Я запил аспирин глотком колы.

— Я нашел одного из братьев, который лежал на земле лицом вниз у библиотеки. Сначала не увидел его, лежащего в черной рясе на черной земле, и чуть не споткнулся об него.

— Кто он?

— Не знаю. Весил он много. Я перевернул его, но не смог разглядеть лицо в темноте… а потом кто-то попытался вышибить мне мозги, ударив сзади.

Коротко стриженные волосы брата Костяшки, казалось, встали дыбом от негодования.

— В аббатстве Святого Варфоломея такое не принято.

— Дубинка, а возможно, что-то еще, только скользнула по затылку, и удар пришелся по левому плечу.

— Вот в Джерси это обычное дело.

— Я никогда не был в Нью-Джерси.

— Тебе бы там понравилось. Хотя можно попасть в передрягу.

— В Нью-Джерси одна из самых больших в мире свалок использованных покрышек. Вы наверняка ее видели.

— Никогда. Грустно, не так ли? Живешь в каком-то месте всю жизнь и не знаешь, чем оно знаменито.

— Вы даже не слышали об этой свалке, сэр?

— Многие жители Нью-Йорка никогда не поднимались на Эмпайр-стейт-билдинг. Ты в порядке, сынок? Твое плечо?

— Бывало и хуже.

— Может, тебе стоит пойти в лазарет, позвонить брату Грегори, чтобы он осмотрел твое плечо?

Брат Грегори ведает в монастыре лазаретом. У него есть диплом медбрата. Наш монастырь недостаточно велик для того, чтобы один человек полностью занимался только лазаретом (в школе лазарет свой, одна из сестер обслуживает и монахинь, и учеников), поэтому на братьях Грегори и Норберте лежит стирка.

— Я в порядке, сэр, — заверил я ею.

— Так кто же пытался отшибить тебе голову?

— Мне не удалось даже взглянуть на него.

Я объяснил, как перекатился по земле и побежал, думая, что нападающий гонится за мной, а вернувшись, обнаружил, что монах, о тело которого я чуть не споткнулся, исчез.

— То есть мы не знаем, поднялся он и ушел сам или его унесли, — подвел итог брат Костяшки.