Брат мой Каин - [148]

* * *

Прежде чем вновь посвятить себя интересующему их делу, все трое насладились исключительно вкусным обедом. Дом Рэтбоуна с его подчеркнуто скромной обстановкой, выдержанной в стиле начала века, встретил их теплом и тишиной. Ряды великолепных стульев времен Регентства[7] придавали комнатам уют и создавали впечатление обширного пространства.

Эстер не предполагала, что ей вообще захочется есть, но когда им подали обед, в приготовлении которого ей не пришлось принимать абсолютно никакого участия, она, неожиданно для себя самой, убедилась, что как следует проголодалась.

Покончив с последним блюдом, хозяин дома откинулся на спинку стула и устремил взгляд на сидящую напротив девушку.

– Так что же вас все-таки беспокоит? – спросил он. – Вы опасаетесь, что это не самоубийство? Но даже если так, какое это имеет значение? Кто выиграет от того, что мы это докажем, даже если такое окажется нам под силу?

– С какой стати он покончил с собой именно сейчас? – спросила мисс Лэттерли, мысленно перебирая теснившиеся у нее в голове впечатления и вспоминая раны, которые она только что видела, а также маленький, очень острый нож, напоминающий скальпель, кончик которого вонзился Кейлебу в шею, а серебряная рукоятка поблескивала в окружавшей труп луже крови. – Ведь адвокат еще не начинал его защищать!

– Может, это заранее казалось ему безуспешным? – предположил Монк.

– Очень маловероятно, – тут же ответил Рэтбоун.

– Что, если он свел счеты с жизнью, не выдержав угрызений совести? – предположила медсестра. – Их могли пробудить у него показания свидетелей. Или, что более вероятно, они вновь стали преследовать его, когда он увидел, как страдает Рэйвенсбрук и, конечно, Женевьева.

– Женевьева? – У Уильяма удивленно приподнялись брови. – Он ее ненавидел! Она для него олицетворяла все то, что он так презирал в Энгусе, – приятная, благочестивая жена, вечно улыбающаяся и благодушная, не имеющая абсолютно никакого понятия о той ужасной жизни, которую он вел, о нищете, лишениях и грязи.

– Вы ничего не знаете о Женевьеве, да? – Посмотрев на обоих собеседников, Эстер по выражению их лиц убедилась, что до них совершенно не доходит смысл ее слов. – Нет, вам, конечно, ничего о ней не известно. Она выросла в Лаймхаусе…

Оливер не смог скрыть своего удивления. Слушая гостью, он сидел не двигаясь и чуть приоткрыв рот.

Сыщик, в противоположность ему, недоверчиво хмыкнул и коротко взмахнул рукой, словно отметая такое предположение, как совершенно нелепое, толкнув при этом локтем пустой винный бокал, так что тот со звоном ударился о другой, стоящий рядом.

– Да, это действительно так! – упрямо заявила мисс Лэттерли. – Я провела в Лаймхаусе почти месяц и познакомилась с людьми, знавшими ее в детстве. Они хорошо ее помнят. Раньше ее звали Джинни Мотсон.

Теперь пришел черед удивиться Монку. Эта новость произвела на него столь ошеломляющее впечатление, что его лицо, казалось, потеряло всякое выражение.

– Я полагаю, вы бы не стали этого утверждать, не будучи абсолютно уверенной на этот счет, – угрюмо заметил Рэтбоун. – Это точно не какая-нибудь сплетня?

– Нет, конечно, нет, – ответила Эстер. – Женевьева рассказала обо всем сама, когда убедилась, что я кое о чем догадываюсь.

Несколько минут собеседники сидели молча, обдумывая столь удивительное известие. Дворецкий тем временем убрал со стола посуду и подал портвейн, предложив бокалы Монку и Рэтбоуну. Учтиво поклонившись мисс Лэттерли, он тем не менее не подал ей вина. Ее присутствие здесь явно вызывало у него недоумение, из-за чего выражение его лица казалось несколько озадаченным.

– Это объясняет довольно многое, – заявил, наконец, Уильям. – Прежде всего, ее страх перед бедностью. Ни одна женщина, которой не пришлось жить в нищете, не станет бояться ее так, как она. Я принял это за обычную любовь к удобствам, и теперь я рад, что ошибся.

Эстер не смогла сдержать улыбки. Она знала, сколь уязвимым становился сыщик, когда речь заходила о некоторых дамах. Незадолго до этого ей пришлось убедиться в том, что он на удивление плохо разбирается в женском характере, однако медичка предпочла не упоминать о том случае, казавшемся ей слишком деликатной темой.

– Тогда Энгус или, может быть, Кейлеб научили ее держаться и разговаривать, как настоящая дама, – высказал предположение Рэтбоун. – Если эта заслуга принадлежит Кейлебу, могло получиться так, что именно из-за нее его соперничество с Энгусом переросло в ненависть. Она познакомилась с Энгусом, когда тот пришел к брату, и полюбила его, – или, возможно, что выглядит менее привлекательно, поспешила за него ухватиться, увидев шанс выбраться из нищеты и убожества Лаймхауса.

– Вы считаете, что раньше Кейлеб любил ее? – спросила мисс Лэттерли, приподняв брови. – Испытывал к ней настолько сильное чувство, что решил убить Энгуса, чтобы она принадлежала только ему, а потом, увидев ее в суде, почувствовал такие угрызения совести, что предпочел покончить с собою, не дожидаясь его окончания? А лорд Рэйвенсбрук не стал ему мешать и теперь готов держать истинные обстоятельства их встречи в тайне? Нет. – Девушка резко покачала головой. – По ее словам, она никогда не поддерживала близких отношений с Кейлебом, и я ей верю. Ей было незачем врать, и она, по-моему, всегда говорила правду. Как бы то ни было, в таком случае его самоубийство не имеет смысла. Если бы ваше предположение соответствовало истине, он бы написал заявление, которое собирался сделать, для чего и попросил принести бумагу и чернила. Если, конечно, милорд Рэйвенсбрук не взял его письмо потом. Только зачем ему это нужно?