Брат гули-бьябона - [74]
Но так или иначе, к полуддню мы подошли к большой котловине. И внизу я увидел сизые дымки костров и белые палатки лагеря какой-то экспедиции.
Я хрипло заорал, мгновенно ошалев от бурного восторга:
— Люди! Ура-а-а!.. Опасливый Чо благоразумно взял меня за руку и попытался отвести назад. Но разве я послушался?
— Люди! Ура-а-а!..
Увы! Мой Чо верно чувствовал, что встреча с этой экспедицией чревата трагическими последствиями. Почему я тогда не подчинился ему и был так неосторожен? А ведь я грамотный, я знал, что люди на земле разные.
Рассерженная Аа рвала руками траву, порыкивала, приседая и подпрыгивая. Бедные мои гули-бьябоны! Как вам растолковать, что я не могу вечно быть с вами, хоть и рад вашему обществу, и нет границ великой благодарности вам за все заботы обо мне. Я же человек настоящий, не снежный, и я должен жить среди людей.
Когда я упрямо двинулся вниз, Аа настойчиво бросалась вперед и вставала передо мной на четвереньки, загораживая дорогу. А старый Чо несколько раз пробовал схватить меня в охапку, чтобы не пустить дальше. Но я раскрыл свой нож и выразительно помахал перед самым носом грустно-свирепого Чо, перед глазами плаксиво-печальной Аа. Тогда они приотстали. Но потом все-таки не раз дружным дуэтом раздавался их отрывисто-визгливый крик, и они снова настигали меня, пытаясь остановить, вернуть.
Во всем виновата моя уральская настырность. Уж если уральцу что втемяшится в голову, если он задумал что-нибудь и решил, никакая сила его не задержит. Километр за километром, уступ за уступом преодолевал я, со скоростью матерого архара спускался в долину. Стараясь, чтоб мои гу-ли-бьябоны не помешали мне, я поминутно оглядывался назад и так спешил, так торопился к цели, что на одной террасе, сам не знаю как, попал в ловушку.
То ли облако зацепилось за угловатую кручу и повисло на краю бездонного ущелья, то ли от шумящего где-то в глубине водопада поднимались испарения, — не знаю. На крошечной терраске справа вставала отвесная стена, бесконечной высоты, с нее свешивался голубой, зловеще поблескивающий на солнце лед. Сзади, меж гигантских скал, остался узкий проход, по которому я спустился. Впереди был наклонный неширокий, с полметра, карниз, куда мне и следовало осторожно двинуться дальше. Но с четвертой стороны появилось облако, в него я и врезался.
За живыми клубами густого белого тумана, сразу охватившего всего меня, я не заметил, что слева был обрыв, и оступился. Нога сорвалась в пустоту, я повалился набок, но край в мелких камнях осыпался, и я съехал всем туловищем вниз, кое-как успев ухватиться за камень побольше.
Камень лежал непрочно и шевелился. Одно неосторожное движение — и я сверзился бы вместе с ним в ущелье. Повиснув на руках, я безуспешно силился подтянуться, выкарабкаться. Но камень с каждой моей попыткой предательски приближался к краю, и мне много стоило, чтоб удерживаться на локтях в клубящемся облаке тумана.
Я забоялся, что мои верные гули-бьябоны, догоняя меня, пройдут мимо. Вторично сорваться в ущелье, да еще после такой сверхальпинистской многодневной тренировки? Этого еще не хватало!
Я заорал что было мочи:
— А-а-а-а-а!..
И тут же вскрикнул еще, но уже от боли, потому что подоспевшая Аа встала мне на пальцы своей мозолистой, поросшей шерстью ступней. Она что-то заурчала, быстрое и весьма продолжительное, будто начала читать мне нотацию. С детства не могу терпеть нравоучений!
Что она говорила, понять я не был способен. Когда одна рука придавлена тушей, весом более центнера, а второю еле держишься за край обрыва, и все туловище болтается над бездной, за туманом ничего не видать, ноги судорожно ищут хоть какую-нибудь шероховатость на скале, чтоб зацепиться, — в такие минуты не поймешь и своего родного языка, не то что гули-бьябонского.
А старая Аа с усердием злой няньки все ворчала и ворчала, била себя кулаками в грудь и не собиралась меня вытаскивать. У меня уже мелькнула мысль, что она попросту хочет, чтоб я слетел вниз и больше не причинял им хлопот. Но когда в следующую минуту я, окончательно обессилев, повис на руке, намертво прижатой ногою Аа, стало понятно, что меня спасли.
Подошел Чо. Тоже поворчал немного. Но наклонился надо мною, сгреб меня одной рукой за шиворот, как щенка, поднял и отбросил от края пропасти.
Он, наверное, отчаянно ругался, потому что стал выкрикивать, брызжа слюной и хлопая себя по бокам, такие звуки, которых я не слыхивал от него прежде.
— Чо! — сказал я тогда как можно более покладисто. — Ну, извини, родной. Больше не буду. Честное слово! Дальше мы пойдем все вместе. Все втроем! Ты же сам понимаешь, что этот обрыв, когда торопишься, заметить мудрено…
Я умышленно произносил длинную-предлинную речь. Хитрил. Когда я говорил, Чо и Аа всегда с удовольствием, с почтительным изумлением слушали, заглядывая мне в рот. Человеческая речь завораживает их, как завораживала слушателей в старых уральских сказках вещая птица гамаюн. Однажды Чо даже заставил меня показать ему свой язык. Долго разглядывал его, подергивая своей косматой головой, промычал что-то удивленное, а потом несколько раз пытался высунуть и свой язык, чтобы посмотреть.
