Брат - [4]

Что к августу поеду в Балашов.

Недели пролетели вереницей…

Увы, теперь я в будущем году

Приду могиле брата поклониться

И к ней, уже заросшей, припаду.

8

Но опоздал я, снова опоздал…

От островов японских до Каира

Полмира я объездил, облетал,

Не созерцатель, а ревнитель мира.

Въездная виза, проездной билет,

Все при тебе — кружись по белу свету,

Невольно нарушая свой обет,

Не подчиняясь общему обету.

Спешил я — ждали срочные дела.

Но без ответа оставался вызов

В тот край, куда меня душа вела,

Где никакой не требуется визы.

Экватор я на судне пересек,

Полярный круг — на лайнере крылатом,

А в Балашов наведаться не смог,

Опять в долгу остался перед братом.

В Америке за тридевять земель

Я помнил о невыполненном долге.

Мне снился тихий городок близ Волги,

В который не собрался я досель.

А в Мозамбике я почтил венком

Всех африканцев, павших за свободу,

Проникшись вечным фронтовым родством

И заново познав его природу.

Я в Бухенвальде услыхал набат.

Прошел сквозь ад — его зовут Освенцим.

И в Трептов-парке был, где наш солдат

Стоит, держа спасенного младенца.

А в Хиросиме, где развеян прах

Людей, которые тенями стали,

Я написал стихи о журавлях,

Исполненные песенной печали.

Я голову безмолвно обнажил

У Пискаревского мемориала.

И там, среди бесчисленных могил,

Строфа Берггольц торжественно звучала.

Ее слова, что врезаны в гранит,

Потомству адресованы открыто.

Никто не будет на земле забыт,

Ничто не будет на земле забыто.

Меня вблизи от Минска обожгла

Печальная мелодия Хатыни.

Негромкие ее колокола

Не умолкают в памяти поныне.

У Вечного огня в Москве моей,

Где похоронен воин неизвестный,

Стремление беречь живых друзей

Внезапно тоже обернулось песней.

…Слез набежавших не стерев с лица,

Опять справляя траурную дату,

Я прихожу к надгробию отца.

И вопрошает он: «Ты съездил к брату?»

Над холмиком, где мать погребена,

Стою, молчу, вздыхаю виновато.

Я знаю, спрашивает и она:

«Расул, давно ли навещал ты брата?»

И совесть беспокойная опять

Допытывается в часы ночные:

«Скажи, неужто павших забывать

Мы начинаем, братья их живые?»

Но если мы забудем их, тогда

Ни пакты не спасут, ни договоры

Весь этот мир, и новая беда

Обрушится на города и горы.

Так говорят мне русские леса

И камни поседевшие Европы.

Родитель мой столетний Цадаса,

Мой личный, тоже многолетний, опыт.

На всех широтах, где солдаты спят,

У каждого святого обелиска

Беседует со мною старший брат,

Хотя до Балашова и неблизко.

И деревце, что посадил отец,

Поднявшееся над степной могилой,

Мне шепчет: «Приходи же наконец!»

Не молкнет этот зов зеленокрылый.

Есть кровная, испытанная связь,

Надежная, как почта полевая,

Она ни разу не оборвалась,

Всех павших и живых соединяя.

Гудит бессонный провод: «Не забудь!»

И, связан с братом линией прямою,

Я наконец-то отправляюсь в путь,

В тот давний путь. Но нет отца со мною.

9

И снова лето полыхает в мире,

Полдневным солнцем золотя листву.

По неоглядной, многоводной шири

Я к берегам саратовским плыву.

На Волге дни большого урожая.

Степь залита сиянием хлебов.

Саратовцы, как друга, провожают

Седого горца в город Балашов.

Я вспоминаю — Пролетарской звали

Ту улицу, где мы нашли с отцом

Вместилище надежды и печали,

Битком набитый госпитальный дом.

Его уже не существует ныне,

Туда идти, пожалуй, ни к чему.

Скорей вперед, по всхолмленной равнине,

На поклоненье к брату моему.

Я ощущаю тайную тревогу:

А что, коль там ни знака, ни следа?

Как я пущусь в обратную дорогу,

Как возвращусь я к родичам тогда?

Но сам себя подбадриваю все же:

«Расул, терять надежду не спеши,

Могилу средь степного бездорожья

Сумей найти по компасу души».

Нашел, представьте! Вот деревня эта.

Вот обмелевший к августу канал.

А все ж при свете нынешнего лета

Я памятное место не узнал.

Все прежнее, но вроде все иное.

Стара могила брата и нова.

А может, от безжалостного зноя

И от волненья кругом голова?

Вот дерево, которое Гамзатом

Посажено над холмиком родным.

Оно ведь было крохотным когда-то,

А ныне тень огромная под ним.

А может, это не оно… Ведь рядом

Расположилась тень ветвей других.

Другие кроны не окинешь взглядом,

Другие руки посадили их.

Стволы взметнулись над степным простором,

На солнце блещут камень и металл.

Но где же та дощечка, на которой

Отец родное имя начертал?

Ужель она нигде не сохранилась?

В зеленой раме трепетных ветвей

Граненый обелиск недавно вырос

Над прахом незабвенных сыновей.

Как монумент утратам и победам,

Он мирным солнцем ярко озарен.

И высечено имя Магомеда

На мраморе среди других имен.

Сияют эти буквы золотые,

Как чистый отблеск Вечного огня,

Не выцветая, вопреки стихии

Метельного иль грозового дня.

Отец! Лежит лопата на могиле

Все та же… И лопатой старой той

Мы землю вкруг деревьев разрыхлили —

Одно из них посажено тобой.

Я, волю дав слезам своим обильным,

Благоговейно, как послушный сын,

Степную почву на холме могильном

Смешал с землей моих крутых вершин.

О мама, вновь я чист перед тобою.

Я твой наказ исполнил до конца,

Полив водою горной, ключевою

Разросшееся дерево отца.

Я из Цады привез надгробный камень.

Обветренный, он темен и суров,

Но обработан мудрыми руками

Искуснейших аварских мастеров.

Теперь я этот камень к обелиску

Почтительно и скромно прислонил

И многим братьям поклонился низко,

Бессмертному содружеству могил.