Браки по расчету - [141]

Не удивительно, что после таких разговоров настроение у Борна ухудшалось с каждым днем, проведенным в камере в обществе злополучного Пецольда; все заметнее изменяло ему его бодрое красноречие, так что иной раз он целыми часами недвижно сидел за своим столом, обремененном книгами, не читал, не писал, а только мрачно думал о чем-то, рисуя на клочке бумаги непонятные линии, в то время как Пецольд сидел на своей койке, положив на колени руки с растопыренными пальцами, смотрел в темноту да беззвучно шевелил губами под своими соломенно-желтыми усами. А мутные октябрьские дни тянулись однообразно, разделяемые утренними и вечерними прогулками, когда во двор выводили заключенных из всех «политических» коридоров; они содержались отдельно от неполитических арестантов, от так называемой «сволочи», у которых был свой двор для прогулок в другом крыле здания. Редактор Шимечек обегал двор мелкими торопливыми шажками, держа в руках специально подготовленную, то есть нарезанную тонкими полосками бумагу: после каждою круга он отрывал одну полоску и прятал в карман, замечая таким образом, сколько кругов сделал. Степенные, бородатые дяди играли в жмурки или устраивали «петушиные бои», как школьники в переменку; другие делали гимнастические упражнения, третьи, собравшись в кружки, заводили дискуссии; и среди всех этих людей одиноко бродил Пецольд — серьезный, убитый горем, не такой, как другие.

Вечером, после прогулки, когда сгущались сумерки, выходил из своей квартиры пан Хоценский, неся связку ключей на железном кольце, и одну за другой замыкал камеры; слышно было, как по очереди защелкиваются замки дверей, потом — стук кованых каблуков ночного сторожа, солдатика с примкнутым штыком.

— Можете сесть здесь, только не спите, не то еще укусит кто, — каждый вечер говорил ему пан Хоценский одни и те же слова, и солдатик действительно всегда где-то усаживался, потому что после ухода тюремщика шаги его затихали и наступала тишина.

8

В конце октября в одну из камер на том же коридоре, где сидели Пецольд с Борном, привели нового подследственного по фамилии Гафнер, офицера на пенсии, издателя провинциального журнала «Горн». Он обвинялся в троекратном нарушении общественного спокойствия — приличная порция для одного тихого, много думающего человека, каким был Гафнер.

— И кто бы мог сказать! — с приятным удивлением выразился по этому поводу редактор Шимечек, и удивление его разделял всякий, кто только мог видеть спокойное, бледное лицо столь жестоко скомпрометированного человека.

Гафнер никак не походил на троекратного преступника, но — как ни верти, дело обстояло именно так. В своем двухнедельном журнале «Горн», выходившем в пятистах экземплярах и существовавшем всего два месяца, с августа по октябрь, когда и был арестован его издатель, Гафнер написал: «Мы не хотим правительства, которое заседало бы на кладбище свободы, и не хотим трона, который опирался бы на спины шпиков». Это было первое преступление. В другой своей статье Гафнер привел слова социалиста Сен-Симона о том, что смерть тысячи рабочих — более крупное несчастье для нации, чем смерть тысячи самых высоких чиновников или членов монаршей семьи. Это было второе преступление Гафнера. А третьим было утверждение, что наше правительство изо всех сил старается вызвать к себе всеобщее презрение и отвращение.

Гафнер был молчалив, он не принимал участия в политических дебатах, и на шутки заключенных, которым нравилось открыто восхищаться его невероятной, необычной провинностью, чаще всего отвечал лишь робкой улыбкой, почти незаметной под его пышными и длинными черными усами, закрывавшими рот. Одет он был довольно бедно: воротничок рубашки поистерся, рукава долгополого сюртука блестели; он не посылал ни за едой, ни за пивом, довольствуясь тюремной пищей и водой.

Вскоре все привыкли к его незаметному присутствию и перестали обращать на него внимание. Он мало сидел в камере; большую часть дня шагал по коридору — худой, заложив руки за спину, задумчивый; на дворе он, как и Пецольд, обычно прогуливался один.

Поэтому Пецольд был страшно удивлен, когда однажды в начале ноября, — Борн ушел на квартиру тюремщика Хоценского совещаться со своим адвокатом, — этот странный преступник Гафнер вдруг вошел к нему в камеру и с извиняющейся улыбкой, очень по-штатски — ничто в его манерах и речи не напоминало бывшего кадрового офицера — спросил, не помешал ли он и можно ли ему присесть. Когда Пецольд, крайне смущенный (как ни говори, а издатель «Горна», пусть бедно одетый, был господин), — обтер и пододвинул ему табурет, Гафнер объяснил ему причину своего посещения: он слышал, что Пецольд работает в экспедиторской фирме Недобыла, а ему вот интересно, не Мартин ли это Недобыл из Рокицан. Пецольд подтвердил, что принципала его действительно зовут Мартином, и родом он из Рокицан; тогда Гафнер сказал:

— Значит, это он и есть; так-с.

Тем самым предмет беседы был исчерпан, Гафнер, казалось, не знал, что сказать еще, и оглянулся на дверь, словно собираясь уйти. Но он не ушел а, помолчав, проговорил:

— Он служил в Вене в моей роте, когда я еще был в армии; хороший был паренек. Интересно, что с ним сталось, я бы зашел к нему, когда меня выпустят. Вот мученье-то, а, Пецольд?