Браки по расчету - [126]

— А ты не знаешь? — удивился Фишль. — Совет там будет!

В знак насмешливого неодобрения Пецольдовой наивности Фишль издал ртом и крючковатым своим носом целую серию шипящих, фыркающих и причмокивающих звуков, потом еще раз сказал:

— Будет совет! Двадцать тысяч народу сойдется на тот совет!

— Почем ты знаешь, что именно двадцать тысяч?

— Двадцать тысяч, — с мрачной решимостью повторил Фишль. — Обо всех митингах так и пишут: что, мол, собралось двадцать тысяч, почему бы и на нашем не сойтись двадцати тысячам, чем мы хуже? У нас и двадцать пять тысяч наберется. А только как это будут советоваться двадцать пять тысяч человек?

И он принялся пространно объяснять, почему, по его мнению, невозможно двадцати пяти тысячам человек о чем-либо толком договориться. Когда он, Фишль, начинает советоваться о чем-нибудь со своей женой Руженой, то тут дело просто: он скажет свое, она свое, все это сваливают в кучу, он чуть уступит, она уступит, потом он добавит, она добавит — и готово дело. Когда же в совещание встревает теща, тогда уже труднее, потому как если он скажет свое и Ружена свое, то теща уже скажет совсем другое, не то, что сказал Фишль, и не то, что сказала Ружена, и начинаются всякие разговоры и грызня. Но еще хуже, если в совещание впутывается брат Фишля Микулаш: такая уж у него, у Микулаша, натура, что всегда он должен говорить наперекор всем остальным, и стоит ему только услыхать, как кто-то что-то сказал, он уж и соображает и мечтает, как бы ему скорее возразить. Однако, при желании, можно и с Микулашем совладать; но уж совсем выходит дрянь дело, когда вмешивается невестка, Микулашева жена Анка. Анка — баба грубая, языкастая и злая, и глотка у нее луженая, и коли ты, к примеру, скажешь ей доброе утро, то она же на тебя и накинется, мол, никакого утра и в помине нет, а тем более доброго; так вот, если эта баба влезет в наше совещание, то уже это никакой не совет, а целая драка.

— Послушай, — сказал Пецольд, с мирной улыбкой глядя сверху вниз на Фишля, — если к вашему совещанию приплетется еще кто-нибудь, то я уж тебе съезжу по уху.

— Да больше нас в конуре и нету никого, — сказал Фишль. — Но это ничего, а я вот что хочу сказать: чем больше голов, тем меньше толку, и если уж пять человек ни до чего порядком договориться не могут, то как же поладят двадцать пять тысяч?

— Так чего же ты мне все уши прожужжал, пошли, мол, на «Жижкаперк», и что это наш долг и всякое такое? — удивился Пецольд.

— Долг и есть, — ответил Фишль. — Я знаю, что мы ни до чего не договоримся, да зато пусть хоть нас будет много. Ты речь держать будешь, Барашек?

— Я? — испугался Пецольд. — Может, ты будешь?

— Я буду, — сказал Фишль. — Еще не знаю о чем, а только обязательно буду.

2

С плоской вершины холма, к которой надо было подниматься по извилистым дорожкам, петлявшим среди валунов, выступавших из земли, подобно остаткам древних укреплений, и среди кустов акации, белых от пыли, к низкому небу временами неслись крики толпы, невнятные выкрики тысяч мужских голосов, и лишь изредка можно было различить: «Слава!» или «К черту!», «Да здравствует!» или еще «Pereat!» Это «Pereat!» очень заинтересовало Фишля.

— Это значит по-латыни «да сгинет», — объяснял он Пецольду, задыхаясь: подъем, хоть недлинный и отлогий, страшно утомил его легкие, изъеденные болезнью от вечного пребывания в вонючих цехах уксусного завода. — С этим-то я согласен, правильно, пусть сгинет. Только кто? Ух, сколько таких, которым бы надо сдохнуть! Прежде всего — полицей-президент, потом наместник, потом Бойст, потом… чего тебе?

Пецольд, опасаясь, что в перечислении особ, которым следовало бы исчезнуть с лица земли, Фишль дойдет и до высшей в империи особы, потянул его за рукав:

— Ладно, брось, пойдем лучше послушаем того бородатого, что он там толкует.

Это был старый человек с бородой пророка, в тесном фрачке цвета корицы; он стоял на круглом валуне и говорил, обращаясь к толпе, собравшейся перед ним на склоне горы. Он очень резко размахивал сжатыми кулаками и даже в грудь себя бил; но когда наши приятели протиснулись к нему через поток людей, стремившихся вверх, на гору, то оказалось, что речь старика, хоть и очень темпераментная по жестам, совершенно безобидна.

Он говорил о том, что с ними, участниками этого митинга, ничего не может случиться, потому что хоть этот митинг и не разрешен властями, — о нем даже не заявлено — никто, однако, не сможет доказать, что это именно митинг, а не обыкновенная прогулка на Жижкову гору.

— Мы еще не дошли до того, — гремел он, — чтобы нашему брату нельзя было в воскресенье выйти за город подышать свежим воздухом. Если меня схватят и приведут к начальству да спросят, что я тут делаю, я скажу: вышел, мол, погулять! А если меня спросят, отчего это так много народу точно так же вышло погулять на Жижкову гору, я скажу: не знаю. Думаете, побоюсь сказать, что не знаю? Не побоюсь. Спокойно так и скажу им: не знаю. Вот и вы тоже, коли вас спросят, говорите: не знаю, мол.

Фишль двинул Пецольда в бок, и они пошли дальше.

— Чепуха это, — сказал он. — Так говорить — ничего и не добьешься. Вот погоди, я заговорю, то-то все рты пораскрывают.